— Шура.
Втроем они бродили по вечернему Борисову, и Дмитрий Фомич по-немецки говорил, а потом, переводя, по-русски декламировал стихи своего любимого поэта:
«Айн фихтенбаум штейт айнзам им норден ауф калер гё…»
Вечер был теплый, бархатный.
— Что может быть прекрасней Гейне и Лермонтова? — восхищался Дмитрий Фомич. — И здесь, обратите внимание, тоже чудесен авторский оригинал: «Ихь вайс нихт, вас золль эс бедойтен, дац ихь зо трауриг бин. Айн мэрхен аус альтен цайтен дас коммт нихт аус дер зинн…» «Я не знаю, что случилось, отчего я так грустен. Сказка старых времен не идет из головы…»
— В гитлеровской Германии твой любимый Гейне запрещен, его книги сгорели на кострах, — с непонятным раздражением сказал Петр.
— Но разве возможно сжечь для человечества великого Гейне? — возразил Дмитрий Фомич. — Я люблю немецкую поэзию за силу разума и мудрость чувств. Немецкая поэзия велика, как велик создавший ее народ. Как бесценны для истории деяния этого народа.
— Бесценны? — в голосе Петра послышался сарказм. — А Гитлер и породивший его фашизм? За них еще человечеству придется очень дорого заплатить.
— Но Германия дала миру Маркса и Гёте, Энгельса, Гейне…
— Фридриха и Вильгельма, Бисмарка и Гитлера, его препохабие мещанствующего обывателя, — резко продолжал Петр.
Дмитрий Фомич стоял на своем:
— Но ведь и ты любишь немецкую поэзию! И вы, Шура, тоже? А Гитлер, фашизм — это болезнь и позор нации. Они уйдут, оставив великому немецкому народу раскаяние и стыд воспоминаний.
— А сколько миллионов погибших оставит после себя фашизм? Как велики будут жертвы за стыд воспоминаний великого народа? Помнишь, у Канта? «Самое большое чудо — это звезда над нами и нравственный закон внутри нас». Каков же нравственный закон у фашистов и есть ли он вообще? И можно ли безучастно наблюдать за тем, что они творят?
«Какие они все-таки умные, — думала Шура. — Но зачем они спорят и почему так раздражается в споре Петр?»
Гуляя, они от проспекта Революции пришли к «Батареям» в лесопарке, на окраине города.
— Эти земляные валы были вырыты в канун Отечественной войны восемьсот двенадцатого года, — сказал Петр. — Саперы полковника Сазонова строили предмостные укрепления у деревни Дымки — сегодня на месте этой деревни проходит городская улица. На древнем гербе Борисова — две башни с воротами, над которыми изображен святой Петр Апостол с ключами в руке. Издревле наш Борисов являлся воротами Руси, и для неприятеля они всегда были на запоре. Именно в районе Борисова, при переправе через Березину, были окончательно уничтожены остатки так называемой «великой» армии Наполеона. В своем дневнике партизан и гусарский поэт Денис Давыдов пророчески писал: «Еще Россия не поднималась во весь исполинский рост свой, и горе ее неприятелям, если она когда-нибудь поднимется».
— Вы увлекаетесь историей? — спросила Шура.
— Мой прапрадед, поручик третьей пехотной дивизии Валентин Евграфович Борисенко, участвовал в Бородинском сражении и погиб рядом с командиром бригады Александром Алексеевичем Тучковым, героически обороняя Багратионовы флеши.
На месте гибели генерала Тучкова его жена, Маргарита Михайловна, воздвигла церковь Спаса Нерукотворного. Сражение у Бородина произошло в день святого Владимира, поэтому рядом с церковью были построены Владимирский собор и Спасо-Бородинский монастырь. Настоятельницей женского монастыря стала Маргарита Михайловна Тучкова. В ней вижу я пример женской верности и негасимой любви.
К столетию Бородинского сражения был установлен памятник с такой надписью: «Доблестным героям Бородина. Потомкам 3-й пехотной дивизии генерала Коновницына. Слава погибшим за Русь православную!»
— И мои предки тоже воевали с Наполеоном, — сказала Шура. — Но только здесь: партизанами в окрестных лесах. Они у меня были крестьянами. А ваш прапрадед — дворянин?
— Дворянин! — с вызовом ответил Петр. — Вас что, это шокирует? Лично я своими предками горжусь!
Шура согласно кивнула:
— И я горжусь подвигом поручика Борисенко…
Продолжая раздражаться, Петр немного тише, но по-прежнему с вызовом, проговорил:
— Не пойму, кто здесь третий лишний?
— Я среди вас, умников, лишняя, — вспыхнула Шура, но Борисенко тут же воспротивился:
— Да вы — основа этого треугольника, поэтому обижаетесь зря.
Она собралась было уйти, и ушла бы, но какое-то внутреннее чувство озарило ее догадкой, что Петр ревнует ее к своему другу. Они знакомы не годы, не дни и часы — всего минуты, а Он уже ревнует…
Какие все-таки странности бывают в жизни: с нею рядом вышагивал, ревнуя и злясь, не Петр Игнатович Борисенко и даже не просто Петр, а Он. Это открытие настолько ошеломило Шуру, что она промолчала, непривычно для себя обуздав характер. Замолкли и ее провожатые. И чем дольше длилось это молчание, тем все яснее становилось, кто из них третий. Последним это понял Дмитрий Фомич и, неловко распрощавшись, ушел.
Было уже за полночь, когда Шура и Петр, миновав городскую окраину, шли берегом Березины. Высоко над ними, за караваем луны, светился по небу Чумацкий шлях, и Большая Медведица наклонила свой ковш, чтобы зачерпнуть из реки загадочной тихой воды. Они блуждали в таинственной полупрозрачной тишине, и Шура бережно несла в себе их согласное молчание, от которого замирало сердце и сладко кружилась голова. Она слушала их общую тишину и свое тревожное предчувствие, которое постепенно заполняло ее всю, без остатка, и Шуре становилось все яснее, что никакое это уже не предчувствие, а та огромная волна, которая захлестнула ее, закружила и понесла в неведомые и желанные дали, откуда зовет ее Он и его любовь.
— Ах любовь, любовь, — ласково и раздумчиво говаривал при ней дед Матвей. — А будешь ли ты счастьем?
От реки веяло холодом, Он надел на нее свой пиджак, и сразу к Шуре пришло желанное тепло, потому что это было тепло Петра.
Живым серебром лилась в своих берегах широкая Березина. Из болотного края за озером Медзозол начиналась могучая река, что тысячелетиями несет свои воды по Белой Руси, через партизанские дебри и луговые равнины, мимо древних городищ, лесных сел и деревень. Живительные криницы и тихоструйные речки, говорливые ручьи множат ее неугомонную силу, несравненную красоту.
Сколько радостей и горя, крови и слез приняли в себя волны Березины, а она все катит свои вечные воды сквозь время, события, судьбы людей, и плеск ее волн подобен материнской песне, с которой для каждого из нас начинается Родина.
В сырой низине дергач проскрипел рассвет, и рядом, будто по его сигналу, возобновили свой концерт
