соловьи. Подул ветер, как живые шевельнулись кипенно-белые черемуховые заросли, и поплыли над Березиной волны горьковатых дурманящих запахов, божественные трели соловьев.
Медленно светлея, текли мимо Шуры и Петра минуты уходящей ночи. Воздух все заметнее дрожал от звучного чоканья соловьиных переливов. Но среди солистов выделялись двое. Песня одного была виртуозной во всех коленах, и все-таки Шуре больше нравился другой, немногим уступавший сопернику в мастерстве, но превзошедший его вдохновенной пылкостью, одухотворенностью исполнения.
Будто угадав эту ее мысль, Петр доверительно шепнул:
— Слышишь? Вот этот.
— Слышу… Чудесно поет…
Он тихо счастливо засмеялся:
— На месте соловьихи я выбрал бы именно его.
— И я…
Шура вдруг почувствовала себя песчинкой на безлюдном речном берегу, а он снова угадал ее мысли, сказав:
— Мы с тобой два мира и две песчинки. Протекут с речными водами какие-то десятилетия, и нас не будет, а Березина все так же покатит свои воды к Днепру и в море, и другие, а не мы, будут стоять на этом месте.
Шура внутренне запротестовала:
— Почему это так, без нас?
— Как без наших прадедушек и прабабушек: когда-то и они тоже стояли здесь, на этом берегу. Или на берегах Плиссы, Гайны, Усяжи, Цны. Они — наши истоки, как в будущем истоками станем мы.
Молодость, молодость… В ту лунную майскую ночь Шура не хотела задумываться о том, казалось, очень далеком времени, когда сама станет истоком других молодых жизней. Потому что в эту семнадцатую весну ей кружили голову цветущая черемуха и любовные трели соловьев. А рядом стоял Он.
«Их гляубе, ди вэллен фершлинген ам энде шиффер унд канн, унд дас гатт мит ирен зинген ди лёреляй гетан».
«Ну сколько же можно эксплуатировать Гейне и обращаться за помощью к его «Русалке», — досадливо подумала Шура. — Свои слова, они сейчас были бы доходчивее…»
«Я знаю, — переводил Он, — волны в конце концов поглотят корабельщика и его судно. И это сделает своими песнями русалка».
Тут же уловив ее настрой, Петр, запинаясь, добавил:
— Ты русалка, я корабельщик. Зачем тебе губить меня? Лучше спаси… От моего одиночества…
Шура почувствовала себя легко, свободно и сказала:
— Конечно, спасу. Но для этого надо, чтобы ты очень-очень захотел, чтобы я тебя спасла.
Первые лучи солнца брызнули из-за окрестного леса, и расплавленно-красными потекли воды Березины, и розовый туман, как их мечта, клубился над рекой. Они не отрываясь глядели на эту красоту, и Шура услышала тихие, как дуновение утреннего ветра, слова Петра:
— Я очень-очень… На всю нашу жизнь — прошу быть моей женой… Если я тебя поцелую, значит, ты согласна…
— Целуй! — не раздумывая, согласилась она, и увидела близко, в себе, его сумасшедшие счастливые глаза, и ощутила на своих губах его горячие жадные губы.
…Пышных свадеб в те тридцатые годы не полагалось, и молодые были самостоятельнее на деле, а не на словах. И оформлялся брак попроще, без предварительного назначения сроков и прочих проволочек.
Стремительность предстоящего замужества беспокоила Шуру, и она, попав на быстрину событий и будучи уже не в силах, а главное, сама не желая этим событиям сопротивляться, засомневалась было для очистки совести:
— Дедушка у меня говорит — без родительского благословения…
Он сразу ее перебил:
— Старики любят давать хорошие советы, потому что не могут подавать дурные примеры. Распишемся — потом и благословят.
Эти слова Петра покоробили Шуру, но возражать она не стала.
То майское утро было уже понедельником, и загс, как ему полагалось, открывался в девять. Зайдя в общежитие, Шура взяла паспорт и через несколько минут, держа под руку Петра, робко переступила порог храма бракосочетания.
Храм оказался обыкновенным канцелярским учреждением, а его богиня — медлительной седой дамой в старомодном, наглухо закрытом платье, в старомодных высоких ботинках, еще дореволюционной поры, со старомодным пенсне на носу. В браке заведующая загсом никогда не состояла.
— Э-э-э, молодые люди, — сказала богиня, глянув в паспорт Шуры, — невеста еще до замужества не доросла, ей нет восемнадцати, а закон в данном случае непреклонен.
Петр с максимальной обворожительностью улыбнулся богине, но та стояла на своем, вторично сославшись на непреклонность закона.
Поначалу Петр сник, да совсем ненадолго: в его глазах заиграли лукавинки, и он с подчеркнутой заботливостью обратился к невесте:
— Очень прошу, Шурочка, присядь, пожалуйста, на этот стульчик, тебе будет так удобнее…
Ничего не понимая, Шура пожала плечами и, опускаясь на старинный стул, недоумевала, почему Петр так бережно помогает ей сесть. Покрутив затем головой, жених шепнул богине:
— Можно вас на минутку… Конфиденциально…
Пробыли они в коридоре значительно больше минутки, и, когда вернулись, лицо Петра выражало виновато-довольное смирение, зато богиня была явно возбуждена. Усевшись на стул, она без надобности переложила на столе папки, неизвестно зачем порылась в ящиках и, наконец, выдавила из себя:
— Это, э-э, закон в отдельных особых случаях… э-э-э… В общем, давайте паспорта. Сов-ре-менные мо-ло-дые лю-ди!
Взглядом показав на невесту, Петр часто-часто заморгал, и богиня заговорила, уже не разделяя слова слогами.
— Пока я буду заполнять бланки, надеюсь, вы управитесь написать заявления?
Богиня едко поджала губы:
— Это же так несложно и быстро… Э-э… У современных молодых людей.
Петр с веселой проворностью написал оба заявления, показал невесте, где поставить подпись на одном из них. Потом они расписывались на бланках, Петр платил какие-то деньги и отказывался от сдачи, а богиня, закипая гневом, потребовала всю сдачу до копеечки забрать, и Петр покорно забрал. И снова показывал взглядом на невесту, после чего богиня, вторично смилостивившись, приветливо поздравляла молодых супругов с законным браком. На слове «законном» она сделала ударение и спросила, кого они ждут, на что Петр, сразу посерьезнев, ответил: «Мальчика».
Они простились с богиней и вышли в солнечное утро мужем и женой.
— А где будем жить? — поинтересовалась жена. — У меня общежитие здесь, в Борисове. У тебя общежитие в Минске.
— Квартиру нам дадут, а пока на частной. Да это все мелочи, главное — расписали! — И Петр неожиданно захохотал. Смеялся он заразительно, откинув крупную голову и как бы приглашая последовать его примеру.
— Ты чего? — удивилась Шура. — Что здесь смешного?
— Да эта, в загсе… — продолжал раскатисто смеяться Петр. — Я никогда не лгу и за другими этого не терплю, а тут вдруг понял: да она же, эта старушенция, ни за что нас не распишет! Ну, думаю, единожды можно и погрешить. Вывел я старушку в коридор и, как на духу, перед ней покаялся.
— В чем покаялся?
— Ну это… мол, ребеночка ждем, мальчика, а ты стала нервная, болезненно все переносишь и тебя расстраивать совсем нельзя. Старушка на мою придумку клюнула, а то бы ты еще ходила в невестах, а я — в женихах.
Первый раз почувствовала тогда Шура горячую боль в себе, когда, задыхаясь от гнева, говорила
