смотрят в перевернутый бинокль; такой маленькой и далекой показалась ему Таня.
– Откуда ты знаешь? – медленно спросил он.
– Это ведь ты подучил Лиду написать на него заявление?
В какой-то момент лицо Голенкова стало похожим на остро отточенный топор. Взгляд остеклянился, скулы заострились, в чертах лица обнажилась звериная беспощадность.
– Да, это я все организовал, – твердо отсек он. – Только это, доченька, не твоего ума дело.
– Но ведь это… неправда! Разве можно обвинять человека в том, чего он не совершал!
– Ты смотри, какая заступница! Может, тебе не в актрисы, а в адвокатши надо идти? – с надсадной хрипотцой уточнил папа, закипая. – Этот, с позволения сказать, человек поломал мне всю жизнь. Тебе, кстати, тоже… разлучив нас с тобой. Это он, он подсунул мне сюда, на эту квартиру, меченные в прокуратуре доллары, а потом заявил, что я вымогал у него взятку! Да ты хоть знаешь, кто такой этот Сазонов? Ты ведь его в глаза не видела! Рецидивист, урка, подлец и мерзавец… И что – теперь, когда я могу нагнуть любого… я должен ему все простить?! Да, я действительно заплатил этой шалаве пятьсот долларов, чтобы она накатала на него заяву и снесла в ментуру. У этого урки… Жулика нет никакого алиби. Семь месяцев назад он скрывался от правосудия в нашем городе. После побега из мест лишения свободы. Так что Сазонов вполне мог изнасиловать твою Лиду. Сто тридцать первая статья – глушняковая, глуше не бывает. Что делают на зоне с насильниками малолеток, знаешь сама. Так что поделом вору и мука. И давай больше об этом не говорить. Маленькая ты еще мне советы давать!
Голос отца игольчатым металлом проникал в мозг, однако Таня стояла на своем твердо.
– Это… все равно подло, некрасиво, недостойно, не по-мужски… Когда я сегодня случайно увидела у Лиды бумаги из прокуратуры, сразу поняла – твоих рук дело! Ты ведь с ней постоянно якшаешься! Какое там еще «изнасилование»?! Она ведь с тринадцати лет по рукам пошла!
– Ну так беги в ментуру и заявляй на отца! – не без пафоса предложил Голенков.
– Я не Павлик Морозов, чтобы на родителей заявлять, – тихо, но твердо ответила дочь.
Сунув в рот сигарету, Эдуард Иванович зло чиркнул спичкой.
– «Не по-мужски»… – с нажимом передразнил он, – «некрасиво»… Ты что – предлагаешь вызвать этого уголовника на дуэль? Как драться-то будем? На зоновских заточках или на водяных пистолетах?
Конечно, вопрос об уголовном деле против неизвестного Тане рецидивиста был лишь предлогом для глобального выяснения отношений. Таким предлогом могло стать что угодно: невпопад сказанное слово, косой взгляд…
Капля точит камень, искра прожигает металл. Шнур догорел, и в мозгу дочери наконец-то взорвался динамитный патрон; грянула сцена.
Дальнейшая дискуссия развивалась по нарастающей, на повышенных тонах. Со свойственным юности темпераментом девушка высказала отцу все. И о его милицейско-лагерном прошлом, и о тяге к наушничеству, подсматриванию и подслушиванию, и о высокомерии, прорезавшемся у недавнего зэка сравнительно недавно…
– Я ведь помню, как ты еще до ареста… в маминой спальне подслушивающие «жучки» ставил! – эмоционально напомнила почти взрослая дочь.
– Лучше завести в супружеской спальне «жучков», чем лобковых вшей! – спокойно парировал отец.
– А анонимки? Ты помнишь, сколько кляуз ты написал на своих сослуживцев, когда с тебя сняли погоны?
– Для кого-то «кляузничать», а для кого-то – восстанавливать торжество закона! Для кого-то «мент поганый», а для кого-то – доблестный защитник правопорядка!
– Ты как паук! Ты опутываешь всех окружающих своей паутиной! – патетично подытожила девушка.
– Дурочка ты. В цирке такая паутина называется страховочной сеткой… – неожиданно смягчился Эдуард Иванович и, допив коньяк, со странной решимостью распорядился: – Ладно. Одевайся, поехали.
– Куда? – опешила Таня. – А как же мама? Вернется, а ключа у нее нет. Вон, в прихожей ее ридикюль!
– Поехали, поехали… Покажу тебе кое-что. А мама… не бойся, она не вернется, – с мрачноватой улыбкой сообщил Голенков.
– Ты же выпивший! Неужели поведешь машину?
– Да что я, от гаишников не откуплюсь? Выходи, а я Мента в спальне запру.
Дочь знала: в ситуации, подобной этой, спорить с отцом так же бессмысленно, как вбивать лбом гвозди. Накинув легкую куртку, она вышла в ночной двор. Туманный ореол размывал желтый контур луны. Фонари отбрасывались на асфальт уродливыми длинными тенями, и девушка неуютно поежилась: ей почему-то сделалось не по себе.
– Поехали, – скомандовал Эдик, усаживаясь за руль.
Спустя минут двадцать грязно-белый «Опель» остановился напротив металлических ворот ресторанного хоздвора. Выйдя из машины, Эдуард Иванович цепко осмотрелся по сторонам. Узкая зеленая улочка просвечивалась бледным мертвенным светом далеко, до самого конца. Прохожих, естественно, не было: тихое место, половина второго ночи…
– Выходи, – в руке директора ресторана звякнула связка ключей.
Скрип металлической калитки, щелчок выключаемой сигнализации, неожиданно вспыхнувший конус карманного фонаря, дверь служебного входа, длинный узкий пролет с выщербленными ступеньками…
– Зачем ты меня сюда привез? – не поняла Таня, глядя себе под ноги. – Что все это значит?
– Сейчас все узнаешь. – Открыв замок на решетке, преграждавший вход в подвал, Голенков подсветил себе фонарем.
Неверный овал электричества заплясал по кирпичным стенам, высвечивая разное ресторанное барахло: пластиковые столики, колченогую мебель из зала, какие-то фанерные ящики и коробки… Сдвинув плечом массивный холодильник, Эдик вставил ключ в замочную скважину маленькой дверцы.
– Сейчас все поймешь…
…Ни подпольная золотоплавильная мастерская, ни содержимое огромного блиндированного сейфа с круглым медным штурвалом совершенно не впечатлили дочь.
– Да ты посмотри! – горячо шептал Голенков, доставая из сейфа все новые и новые сокровища: тяжелые целлофановые пакеты с царскими червонцами, пачки долларов и евро, похожие на плохо спрессованные слоистые кирпичи. – Это все… наше с тобой! Ты понимаешь, как можно жить за такие деньги? Да мы… весь твой сраный ВГИК купим. Вместе с «Мосфильмом»! Мы… мы…
Девушка молча смотрела на это неиссякаемое Эльдорадо, даже не спрашивая о его происхождении. И лишь по ее взгляду Голенков определил: Таня наверняка подозревает, что здесь что-то нечисто.
– Мы ведь теперь… хозяева жизни! – убеждал Эдуард Иванович, и голос его стереофоническим эхом разносился по гулкому подземелью. – Мы можем позволить себе все! Все, что хочешь! Танечка, это твое, понимаешь?! Ну сколько тебе еще денег дать? Десять тысяч? Пятнадцать? Тридцать?
Дочь по-прежнему молчала. Стена отчуждения, ощущавшаяся отцом со дня возвращения из тюрьмы, не только не разрушилась, а наоборот – вознеслась до небес. Складывая деньги и золото в огромное металлическое чрево, Эдик понял: не стоило везти Таню в подпольную золотоплавильную мастерскую, не стоило пытаться купить ее любовь золотом!
Закрыв сейф, он прислонился спиной к круглому штурвалу. Равнодушие дочери обескураживало. Отец явно не знал, чем вернуть ее расположение. Долго и молча смотрел он на Таню, и прежняя льдистость его взгляда дрогнула, потекла неуверенной нежностью.
– А ты помнишь, как я тебя из детского садика забирал? – сентиментально спросил он.
– Помню.
– А как на новогодние утренники тебя водил – помнишь?
– Чего вспоминать, папа… И вы с мамой, и я тогда были другими, – вздохнула дочь.
– Чем же я изменился?
– Вы с мамой очень злые, малокультурные, лживые и противные люди, – вынесла Таня беспощадный приговор. – Вас никто на свете не любит. И вы никого не любите.
– Но ведь у меня… кроме тебя, никого больше нет! – Эдик растерянно приобнял дочь за плечи. – Я твой отец, я люблю тебя… А то кого же еще?! Доченька, ну зачем нам ссориться? Кому мы еще нужны, кроме
