Шляпников и литературоведка
Штурман Шляпников был допущен к полетам за границу еще в советское время. Улетая обычно через Прибалтику, он в ясную погоду всякий раз норовил разглядеть примечательный фрагментик суши, где река горбом полукруглой излучины почти подходила к ровной линии берега, оставляя между собой и морем узкий промежуток дюны. Дальше, смотря по тому, куда бывал рейс, начинались пространства или материка, или моря, и он, сосредоточиваясь на маршруте, интересовался уже только положенными ориентирами.
Коллега по отряду, обрусевший латыш, сказал Шляпникову, что аккурат между излучиной реки и ровной кромкой моря располагается то ли дом отдыха, то ли санаторий, словом, хрен знает что, и называется оно Дом творчества писателей.
— Чего же они там делают? — удивился Шляпников.
— Кто их знает! Творят. Женам изменяют.
Достать в ноябре путевку оказалось несложно. Из управления позвонили в писательскую контору, и вскоре он гулял по пустынному широкому песчаному пляжу. “Гляди! — крикнул ему бегавший невдалеке мальчишка. — Я счас махну, и они как ненормальные примчатся!” И точно — вдоль берега и с моря понеслись к мальчишке множества чаек. Крича и галдя, они принялись кружить, метаться и закладывать невероятные виражи, а мальчишка подбрасывал хлеб, который, уворачиваясь друг от друга, пикируя и победно вскрикивая, хватали на лету, а если промахивались, верещали.
Номер, куда ему выдали ключ, поразил его с порога. В такие Шляпникову вселяться не случалось. В аэропортовских комнатах отдыха, в общежитии училища, в палатках учебных лагерей он всегда оказывался не один — приходилось протискиваться между коек и сидеть, избочась, возле столиков, за которыми ели или постигали теорию.
С обширным окном, с огромным письменным столом и вертящимся креслом, с невысокими кроватью и тахтой — просторный номер был превосходен, и, хотя дверь в ноябрьскую лоджию оставалась приотворена, в нем было тепло и замечательно.
— Тепло, светло и мухи не кусают! — подойдя к окну, зачем-то сказал Шляпников. Седьмой его этаж приходился как раз над верхушками сосен, темно-зеленой дорогой уходивших по дюне, а по пляжу у подножья дюны вдоль моря в одну сторону гуськом шли гуляющие. Будний день был темноват, да уже и вечерело, небо хмурилось, из немногих гуляющих получалась реденькая цепочка — их фигурки влеклись в немалых удалениях друг от друга.
Еще кругами бегала по пляжу какая-то женщина в тренировочных обвислых штанах и кедах. То и дело она принималась совершать решительные не совсем скромные наклоны, а потом приседания.
Уснуть Шляпникову в первую ночь не получалось. Ненарушимая тишина, проникавший в приотворенную дверь лоджии осенний воздух, приправленный сосновым дыханием, гимнастические упражнения женщины в нелепых кедах порождали в Шляпникове мысли о мужском одиночестве и пустой его в настоящий момент постели.
— Пойти, что ли, завтра на танцы куда-нибудь! У писателей их вряд ли устраивают… зато библиотека есть…
Выйдя с утра в лоджию, он махнул рукой, и тотчас с берега к его этажу с криками понеслась орава чаек. Одна из них, поймав ветер, повисла, точно игрушка на елке, у перил и с подвешенной своей позиции, слегка шевеля хвостом, больше никуда не сдвигалась. Он же стал кидать в сторону ее клюва кусочки вчерашней ватрушки, а чайка, слегка подавшись вперед, надвигалась на них и заглатывала. Остальные, завидуя чужой удаче, противно верещали и базарили, перечеркивая во всех направлениях утренний воздух.
И тотчас на писательском столе зазвонил местный телефон:
— Прекратите кормление! — раздраженно потребовал нравный женский голос. — Чертовы птицы мешают сосредоточиться…
И сразу положили трубку.
К завтраку Шляпников вышел в полном параде: поодеколонясь после бритья, стройный, в форменном кителе, ослепительной рубашке и безупречных брюках. Купленные во Франкфурте месяц назад штиблеты на нем сверкали, а новые к ним французские шнурки наилучшим образом пришлись к месту.
В утренней столовой было пустовато, но, едва он вошел, в дверях раздаточной тут же появились подавальщицы, с интересом и удивлением его разглядывавшие. Одна из них решительно подошла, указала ему место, потупилась и, зарумянившись, спросила: “Кашу какую будете?”
Стали возникать фигуры постояльцев. Вид почти у всех был отсутствующий и полусонный. Казалось, они не рады ни завтраку, ни наступившему дню, ни выпавшей им привилегии проживать между речной излучиной и морем. Кое-кто, направляясь к кофейному бачку, шаркал домашними туфлями, кто-то решительным шагом входил, надменно брал со своего столика тарелку с кашей или стопку печений “Привет” и с едой этой уходил. За соседним столом старый уже человек сперва попринимал таблетки, запивая их соломенного цвета чаем, потом ковырнул кашу, предварительно с недоверчивым любопытством ее исследовав, и стал почесывать грудь в вороте рубашки.
Завтракал Шляпников в одиночестве. За его столиком так никто и не появился, хотя под покрывавшей скатерть пленкой виднелись еще три бумажки. На одной стояла женская фамилия и номер комнаты, находившейся вроде бы на этаже Шляпникова, причем рядом с его комнатой.
— Куда это вы понесли еду? — спросил Шляпников у проходившей мимо подавальщицы.
— Больному писателю. Если заболеете, вам тоже принесу, — глядя долу, сказала подавальщица и при этом опять-таки вспыхнула.
Потом Шляпников вернулся в номер, посидел за безбрежным письменным столом и записал, намереваясь от нечего делать вести дневник: “Сперва завтракал (каша из ядрицы, творожники, два яйца вкрутую), потом собираюсь пойти на прогулку”. Ничего больше не придумав, он отправился ходить по пляжу, где нет-нет и поглядывал в небеса, радостно узнавая улетавшие за море самолеты.
Потом он поднялся на дюну, осмотрел непривычного вида прибалтийскую церковь и удивился несуразно выполненному здоровенному памятнику, изображавшему коренастого Ленина в чугунном пальто. Нелепую фигуру постояльцы Дома творчества прозвали Рагулиным. Об этом он узнал за обедом от соседки, категорической молодой дамы с добротным бюстом и красивым злым обличьем, голос которой показался ему знаком — не она ли требовала прекратить кормление чаек с лоджии?
Соседка оказалась критиком и литературоведом, и, вероятно, поэтому двое писателей, появившихся за столом, сидели тихо и безучастно, а на каждое ее непререкаемое высказывание кивали, но как-то по особенному — кивать-то кивали, однако можно было не сомневаться, что мало с чем из того, на чем она категорически настаивала, согласны.
— В этом вашем Доме отдыха… — сказал, было, Шляпников, но соседка его прервала:
— У нас не Дом отдыха! — и, схватив свою тарелку, перешла к другому столику. Шляпников, конечно, опешил, но один из писателей, глядя в свой голубец, сказал:
— Снова к Свитеру перескочила…
Литературоведка пересела за ближайший столик, к которому только что пришел сосредоточенный человек с неподвижным лицом и в длинном вытянутом свитере.
— Там-то она, небось, не вякает… — ковыряясь в котлете, пробормотал второй сосед.
— Вестимо! — согласился глядевший в голубец.
Рассматривая заполнявшуюся столовую, странновато и невесть как одетую, догадливый Шляпников учел неуместность своего парадного вида и к ужину явился в нечастых тогда джинсах, в невиданных еще кроссовках, в голландском пуловере, который его сосед слева назвал “полувером”, и в шейном платке.
Они с товарищами уже давно освоили эти непривычные в отечестве шейные платки, хотя московские щеголи, знавшие о таковых понаслышке, уже заталкивали за воротники рубашек домодельные шерстяные шарфики.
Теперь на Шляпникова поглядывали почти все, некоторые, пожалуй, даже завистливо, а вспыхнувшая как всегда подавальщица прошептала:
