— Здравствуйте! — сказал приехавший с тележного передка. — Я за крупой и мукой для полиграфического института.
С обеих сторон рыгнули.
— Сейчас вот погружусь и обратно.
— А как? — спросили не поймешь из какого окошка.
— А никак! — ответили из другого какого-то.
— Давай грузися, а то мы запираемся! — потребовал справа серомордый.
Гость шевельнул вожжи. Буланка дернулась и вовсе ткнулась в плакат. С обеих сторон скучно молчали.
Он дернул правой вожжей, полагая, по-видимому, развернуться. Буланка подалась вправо и уткнулась в стенку. Он дернул левой. Лошадь подалась влево и снова уткнулась в стенку. Снова дернул правой, снова — левой, но, увидав, что на лошадиных боках появилась какая-то белая пена, закричал “Н-но!” Лошадь присела на задние ноги.
— Не под силу воз, дак и гужи пополам, — сказал кто-то из левых мужиков.
— Что же теперь делать? — обескураженно спросил он.
— Не тужи, наживешь ременные гужи! — пообещали слева вторые корявые ручищи.
— Ременные дорогой оборвутся, не починит, — засомневалось то же окно другим голосом.
— Как мне отсюда выехать?
— А въезжал зачем? Тебя просили?
— Тяни давай за обе, на попятный давай, — послышался от ворот бабий голос. Он оглянулся. Телега слегка выдавалась задком из ворот, а за нею виднелась баба с козой, объяснявшая ему дорогу.
Он потянул за обе вожжи, но вразнобой. Лошадь задвигалась, однако без толку.
— Тяни ровней.
Он растерянно потянул снова. Безрезультатно.
— Помоги ты ему, Малашка! — послышалось из оконца.
— А козу куда?
— А козу в жопу!
Баба полезла на телегу, зацепив ногой подтележное ведерко. Оно брякнуло. Оставшаяся без призора коза громко закричала.
— Заткнись, паскуда! — заорала баба. — Давай сюда вожжи, парень, — распорядилась она.
— Эй, Малашка! Юбка задралася! Скирда виднеется! — потешались в складских окошках.
Орала коза, орали из окошек, “Давай, курва гнедая!” — орала на лошадь баба.
“ Уж и скирда у тебя, Маланья!” — раздавалось из окошек. Он же сидел и не понимал, что такое скирда, почему скирда и что вообще будет.
Лошадь потихоньку пятилась, скребя оглоблями и стукаясь тележными боками о бревна стенок — действия бабы были не безупречны.
Наконец и телега и лошадь из ворот выпростались, а значит, стало можно грузиться. Баба сползла задом с телеги и по дороге к неутихавшей козе что есть силы пнула Буланку в брюхо.
— Что вы делаете?! — закричал он. — Не смейте бить животное!
— Вишь ты, разоряется! — удивилась баба и пнула козу.
— А ты не заголяйся перед каждым! — не унимались в окошках…
…Он до сих пор не пришел в себя после бревенчатого складского капкана. “Неужели нельзя было выехать по-другому? Как плохо все устроено!” — думает он, шевеля руками.
Тихо щиплет в отдалении пожухшую траву лошадь. Пролетела какая-то птица. По траве пронеслась ее большая тень, но самой птицы было не видать. Солнце в небесах помутнело. Трактор как стоял, так стоит. Тележная тень скрадывается, и уже не видно, как было час назад, ее горбатого от нагруженных мешков очертания на земле.
Сетон-Томпсона он не читал, хотя разных книг прочел множество. Поэтому не может сопоставить свою ситуацию с книжной. А не читал потому, что с революции до его рождения прошло всего шесть лет. Сетон-Томпсона за это время не издавали. До революции издавали. Даже собрание сочинений в десяти томах, которые непонятно где взять. Лет через десять, когда между рождением нашего возницы и революцией протекли уже шестнадцать лет и когда он, учась в школе, вроде должен был бы прочесть рассказы американца, книг в районной библиотеке не оказалось.
И вот теперь в отдалении пасется лошадь, которую он, путаясь в упряжи, когда порвался истертый гуж, соединявший правую оглоблю с дугой, распряг и вывел из оглобель.
Случилось все вот как. Он довольно споро ехал, хорошо ехал, ноги свешивались с телеги, ношеные- переношенные свои ботинки он разул и ощущал свежий с утра воздух свободными ногами. Он думал, как привезет крупу, как будут на него благодарно глядеть сокурсницы, но правая оглобля вдруг оторвалась от крепления на конце дуги, отчего лошадь, которой накатывающаяся телега сбила ход, забрала с дороги в поле и остановилась, поскольку оглобля уткнулась оторвавшимся концом в землю.
Кстати, разница между ним и нами состоит, главным образом, в том, что нам кое-что известно из его будущей жизни, а ему о ней неизвестно ничего. Ему сейчас лезут в голову жуткие предположения, хотя и неотчетливые, но отчетливыми становящиеся. Он не знает, сумеет ли снова запрячь лошадь, не знает, чем скрепит оглоблю с дугой, не знает, насколько сильно ему попадет за опоздание с “харчами” — вдруг он провозится тут до вечера. Еще он не знает, что за птица, крича, пролетела, не знает, кто заполз ему в штанину и жалит ногу, не знает, случится ли с ним солнечный удар, когда для поимки лошади придется покинуть тележную тень…
А главное, не знает он, как поймать и привести к телеге лошадь, которая сейчас невдалеке щиплет траву. Распряг он неумело — все получилось кое-как. По земле волочатся вожжи. А лошади он боится. Запряженная в телегу, она слушалась и спокойно трусила по пути к дому. Но, когда он ее распрягал, встряхивала головой, и он опасался, что лошадь начнет лягаться или брыкаться.
Чем отличается одно от другого он тоже не знает.
Итак, он не знает, каким образом привести ее к телеге. Но привести надо. Если не привезешь продукты, обязательно будет комсомольское собрание. Если потеряется лошадь — посадят. Если оставить телегу на дороге — все растащат. Если растащат крупу — расстрел.
Воздух мутный, небо мутное, солнце тоже мутное и словно бы сплющилось. Вокруг никого. Странно кричит птица. А вообще-то, больше никаких звуков. Правда, слышно, как фыркает лошадь и дергает задней ногой, сгоняя с живота мух.
Он встает и направляется к ней. Так же страшно уже однажды было тогда в школе. Они делали замечательную стенгазету “Зеркало”, а еще рукописный журнал “Чепуха”. Последний номер получился здорово. Среди стихов заметно выделялись, которые написал он. А на задней обложке под заголовком “Как мы провели лето” были наклеены разные билеты. В кино, в музеи, трамвайные, перонные железнодорожные и даже в баню. И — как отдельные редкости — загадочная повестка какому-то дядьке явиться в ОГПУ и направление какой-то тетки к гинекологу. Он, наклеивая билеты, впервые это слово услышал, и оно показалось ему странным. Девочки, когда разглядывали журнал и дошло до смешной обложки, сделали безучастные лица, а некоторые надулись и сказали: “Вот дураки!” Он стал разузнавать, в чем дело, — оказалось, что “гинеколог” — женский доктор, и он опять ничего не понял.
И закончилось все тоже непонятно. Его, а еще Захарьина вызвали к директору, у которого сидел какой-то хмурый тип в гимнастерке, и долго трясли “Чепухой” перед их носами. Было страшно. Их обвиняли в преступлении. Директор орал. Хмурый человек впивался глазами и скрипел портупеей. От этого становилось еще страшней. Журнал запретили, а все старые номера забрали.
Где-то теперь Сашка Захарьин? Он ведь ушел воевать. Где еще другие, которые тоже ушли? Его самого не взяли — у него в одном глазу только несколько процентов зрения — результат невылеченного в раннем детстве косоглазия. И кличка у него в детстве была поэтому невероятно обидная — Косой.
Что же касается его одноклассников Сашки Захарьина, Изи Шпанера, Зямки Эрлиха, Додика Гуревича, Славки Филипьева (в мае их класс окончил школу, а в июне началась война) — с войны они не вернутся, но это выяснится потом, а сейчас ему просто не по себе — он идет ловить лошадь. Лошади вдобавок ко всему еще и кусаются.
Душно и жарко. Вдалеке словно бы раскатился гром. Вот еще неприятность! Если пойдет дождь, он-то
