залезет под телегу, а лошадь вымокнет; лошадей, кажется, накрывают попонами, а у него каким-то обрывком толя накрыта только крупа в старых затерханных мешках.
Идучи к лошади, он зачем-то думает о девочках, какие были в их замечательной школе, и про тех, какие с ним сейчас в эвакуации. Об их странных, не дающих покоя, загадочных туловищах.
Вот он подошел к лошади совсем близко. Меж тем куда-то делась птица. Вместо ее недовольных криков в ушах от страха зашумела кровь и словно бы затренькала мандолина (в школе он ходил в мандолинный кружок). Мандолина тренькает песню “Чубчик кучерявый”. Он даже оглянулся узнать, кто это играет, но куда ни глянь — травяная земля пуста. Только трактор как стоял, так и чернеется.
До лошади остается шага три, а потом надо протянуть руку и схватить ее за какую-нибудь веревку или пропотевший ремешок, которых на ней множество, а кое-какие даже с медными пуговочками. Он не знает, зачем они, к тому же все эти веревки, веревочки и ремешки словно бы заштриховали лошадь, и вдобавок к этому вокруг нее жужжат всевозможные мухи. Правда, какие-то названия частей упряжи он помнит из школьных “Кавказских пленников”, но, конечно, понятия не имеет, что они такое, для чего предназначены и как выглядят.
А мы, пожалуй, чтобы сопоставить его беспомощность с неимоверностью задачи, приведем некоторые — только некоторые! — именования ремешковой этой мешанины: супонь, постромки, подпруга, гужи, подбрюшник, чересседельник, шлея, уздечка с удилами и поводьями, вожжи и еще многое, о чем он не имел (да и мы не имеем тоже) никакого понятия.
Он собирается сделать решающий шаг, но лошадь оторвалась от травы, тряхнула головой, отчего мелкие мошки, ползавшие возле ее глянцевых глаз, сорвались с мест, махнула хвостом (хвостовые мухи тоже, заныв, взлетели) и поглядела на него. Сорвавшиеся с мест окологлазные мухи сели откуда взлетели, а лошадь шагнула в сторону и, склонясь к траве, выдула ноздрями воздух.
Затаив дыхание, он снова решает повторить попытку. Шаг. Еще шаг. Лошадь опять оторвалась от травы, опять качнула головой. Мухи взлетели. Опять сели, она на него поглядела. Что у лошадей есть глаза, он знал, но никогда их до сих пор близко не видел.
А лошадь снова отошла на пару шагов.
Еще шаг в ее сторону, и опять все повторилось.
“Не надо смотреть ей в глаза”, — подумал он и, когда снова шагнул, глянул в сторону далекого трактора. Но она опять отошла и совсем перестала пастись.
После складского двора она, как видно, его боялась. А он, что интересно, бояться переставал и стал действовать настойчивей и резче. Но все было напрасно, он к ней приближался, она от него уходила. Он подходил с боков — с того боку и с этого, — подкрадывался сзади, но она явно угадывала его хитрости и отдалялась снова. Несколько раз, приговаривая “Буланка! Буланка”, он решался прыжком оказаться рядом. Ничего не получалось. Она отскакивала, но не убегала, все время сохраняя дистанцию.
Один раз, прыгнув, он угодил на вожжи. Лошадь отскочила, и он повалился наземь.
“Из всех вещей на свете, способных свести человека с ума, самая худшая — это когда в погоне за лошадью ему все кажется, что он вот-вот ее схватит”. Мы уже забыли эту сетон-томпсоновскую фразу, а он, как нам известно, Сетон-Томпсона не читал.
Что же делать? Поймать надо обязательно! Но как? Ничего же не получается! Значит, арестуют. Будет комсомольское собрание! У кого бы спросить?
У кого тут спросишь.
Мандолина в ушах тренькать вдруг перестала, и стала слышна чертова птица. По земле замелькала ее тень. Он явно устал. Духота и мутное солнце сказывались. С волос, с образовавшихся косиц московской еще стрижки по шее побежал пот — то капая, то просто стекая.
И он поплелся к телеге отсиживаться. Лошадь глянула и снова принялась пастись.
Растерянность его еще не перешла в отчаяние, и в тележной тени снова возвратился стишок “Солнце печет, липа цветет…”. Еще он вспомнил, что надо бы поесть, потому что есть хотелось давно. Когда он спозаранку уезжал с институтского двора, дед Кузьмакин вынес из столовки кусок колбасы, полбуханки черного хлеба и большую бутылку воды — а он подумал: “Буханка, Бутылка, Буланка — все на “бу” и сразу вспомнил, как уличные мальчишки дразнили вчера своего дружка “Толя бу-бу насрал в трубу!”, после чего обе его сокурсницы, с которыми он, весело болтая, шел, сразу с ним расстались и свернули в мусорный заулок.
Он достал из прогревшегося мешка дедовы припасы. Колбаса оказалась липкая и скользкая, словно намыленная, хлеб же, прежде сырой, усох — еда не жевалась и останавливалась в горле. Сразу захотелось пить. Теплая вода не проглатывалась. В ушах затренькал “Чубчик кучерявый”. Но тихонько.
Ему вспомнились вдруг мамины булочки с корицей. Вспомнилось, как он, бывало, капризничал: “Опять с корицей!” А еще треугольные пирожки с маком, которые полагалось печь к какому-то празднику…
Привкусы того, что он сейчас жевал, казалось, останутся во рту навсегда, намыленная колбаса и сухой (с утра липкий) хлеб были с трудом проглочены, и ему стало мерещиться вкусным и желанным то, над чем студенты потешались в столовке. Еду, которую там выдавали, назвать насыщающим продуктом было никак нельзя. В вермишелевом супе плавало несколько вермишелинок. Накопив суповые талоны, они из десяти тарелок составляли одну, в которой мокла более-менее заметная гуща. А суп из воблы? И конечно, каша! Каша-каша, жидкая, пшенная! Ух, он бы сейчас ее поел бы! И глазастый компот. Урюк, на котором стекловидные глазки какой-то урючной болезни делали мокрую урючину похожей на голову солитера из школьного учебника зоологии.
Но компот, невиданный компот ему все же поесть случилось! Правда, лет через восемь. Авторская воля позволяет нам различить, как за ним с Женей Д. следит какая-то тетка; они ее заметили, когда решили пройтись после гостиницы, в которой встретились, сопровождаемые неотвязными взглядами коридорных, не говоря уже о здоровенном швейцаре у гостиничных дверей, которому Женя, когда входили в гостиницу для иностранцев, где ей полагалось жить, предъявила пропуск.
Женя приехала в Москву по каким-то семейным делам. Она, еще когда они были на пятом курсе, вышла замуж за молодого человека из Уругвая и в Уругвай этот с ним уехала. Сейчас, приехав в Москву, она вздумала встретиться со своим однокурсником, а столь неосмотрительно поступила, потому что отвыкла от порядков на родине, но он, конечно, откликнулся, потому что не хотел выглядеть трусом. Так что хвост, который от них не отставал, был неслучайный. В ее номере, куда они пришли, все было невиданно и красиво.
— Давай шапку, снимай пальто и поешь пока компоту. Я думаю, ты такого еще не пробовал. Это наш, уругвайский. А я пока немного приберусь.
Она налила из консервной банки в гостиничную стеклянную плошку компот, положила туда ложечку и придвинула плошку ему. Затем быстренько убрала с дивана какие-то женские тряпочки и куда-то их сунула, а потом села на диван рядом.
Он на нее даже не поглядел, потому что компот, который стал есть, оказался невероятен. Сладкий- сладкий, он был вкуса то клубничного, то земляничного, то пахнул вишней, то напоминал о лимоне — словом, наш персонаж забыл скованность, приличия и опаску.
— Погоди, не уйдет твой компот. Давай хоть поглядим друг на друга, какие мы теперь.
И он поглядел на Женю. Московско-советский дураковатый молодой человек, он никак не мог вспомнить слово “обворожительная”, а вообще-то не умел связать ни с одним известным ему словом ее обаяние, женственность, нездешний наряд, блеск волос и серег. Разве что сразу уставился в вырез кофточки. Золотая оборка кофточки красиво лежала на бело-розовых, как пастила, выпуклостях грудей, а в устье обозначившейся ложбинки то и дело собирался ускользнуть непривычный для его комсомольских очей крестик, сплетенный из чисто золотой проволоки.
Она осмотрелась, потянулась к нему и тихонько поцеловала в губы, а потом сказала: “Это ведь можно, мы же с тобой целовались тогда в шадринском сарае”.
Он неуклюже ответил, неумело чмокнул в губы и протянул руку к бело-розовой местности крестика, так как никогда не забывал давних сарайных прикосновений.
— Я очень хочу быть с тобой, очень! — сказала Женя. — Но здесь это невозможно. No nos resultara hacer conocer nuestras partes genitales — наши органы должны были бы познакомиться. У нас в Уругвае кое-что говорят и делают напрямую, — она приблизила губы к его уху, — если бы не ваши органы. Ешь
