тот же мебельный хлам в номерах, те же казенные одеяла и матрасы и даже тараканы те же. Может, их привезли с собой наши «челноки» – как частичку своего неустроенного быта или напоминание о скором и неизбежном возвращении в родное Отечество? Во всяком случае, в этих тесных комнатушках на четыре койко-места мы чувствовали себя как дома. Погода стояла ясная и прохладная, привычная для европейца.
Экскурсий в день заезда не было, поэтому все участники тура, предоставленные сами себе, знакомились с местными достопримечательностями и укладом жизни туземцев стихийно. Мы с Игнатием из номера не выходили и согласно полученным еще перед отлетом инструкциям ждали появления посыльного от Анюты. О том, что делать дальше, мы должны были узнать от него.
Я столько раз представлял себе нашу встречу, рисуя ее во всех подробностях в своем воображении, что в предвкушении ее ослаб эмоционально, «перегорел», да и события последних дней, и, в особенности часов, наложили на мое душевное состояние свой отпечаток. Подъем сил сменялся апатией, безразличием ко всему, после чего волнение вновь овладевало мной, и ко мне возвращалась прежняя острота переживаний. Анюта, моя Анюта была где-то рядом.
Ожидание было слишком мучительно, поэтому я старался сосредоточиться на чем-то другом. Например, на зловещей фигуре Эрнста, этого оборотня, принявшего обличие путешествующего беллетриста. Он достаточно прозрачно намекнул, что излишний интерес к Даше чреват самыми серьезными неприятностями, и если мы хотим спать спокойно, нам следует избегать каких-либо контактов с ней и не совать свой нос в чужие дела. Человек, приставленный к дочери мафиози от «конторы» (теперь у меня отпали последние сомнения в том, на кого работал «главврач кумысолечебницы»), недооценил противника, за что и поплатился. Это был верный знак того, что связка Даша – Эрнст рано или поздно приведет к Богуславскому. Но искать эту парочку было бессмысленно – она могла оказаться и в небе Китая, и в водах Индийского океана, и в горах Тибета. Деньги открывали все границы, им были подвластны все стихии, кроме, пожалуй, огня.
Игнатий, дабы укрепить силу духа, которая, как он вполне справедливо полагал, в избытке понадобится нам на чужбине, читал псалмы; духовное трезвение и молитвенное неусыпание он почитал для себя святейшей обязанностью. Я не отвлекал его от этого занятия, предпочитая предаваться собственным мыслям.
– Пора позаботиться и о хлебе насущном, – сказал Игнатий, когда солнце скрылось за горизонтом. – С утра маковой росинки во рту не было.
– Я побуду в номере. Кто-то из нас должен дежурить здесь постоянно.
– Хорошо, – сказал он. – Схожу один.
Как только Игнатий ушел, в дверь постучали. Я открыл. И увидел Анюту. Так бывает: целыми месяцами ты живешь ожиданием какого-нибудь невероятного события, а когда оно наконец происходит, непременно застает тебя врасплох в какой-нибудь дурацкой куртке с эмблемой РХБЗ в третьеразрядной гостинице у черта на куличиках. В глазах у меня на мгновение потемнело, голова слегка закружилась. Смешалось все – времена, географические понятия, причинно-следственные связи; я стоял в точке пространства, которая называлась «нигде» в момент «никогда», и непонимающе смотрел на женщину-фрегат, узнавая и не узнавая ее.
– Неужели это ты? – промямлил я.
Замешательство мое было легко объяснимо: Анюта, внешне почти не изменившаяся, была одета в какой-то экзотический костюм, напоминавший наряд роты амазонок Балаклавского греческого полка – юбка малинового бархата, отороченная золотым галуном, зеленая с серебристой каймой бархатная же курточка и белоснежный тюрбан. От неожиданности я даже забыл поцеловать ее.
– Ну здравствуй, хитроумный Одиссей, – сказала она с улыбкой. – Так и будем стоять?
Ее голос, которым я бредил по ночам в течение долгих лет после нашей разлуки, вывел меня из оцепенения, но ощущение того, что Анюта – это не совсем Анюта, а какая-то незнакомая, внешне на нее похожая женщина, не прошло.
– Никак не могу поверить...
– У тебя такое суровое лицо. Но извини, выглядишь ты сейчас глупо, – проговорила она, осматриваясь в комнатушке, где не за что было зацепиться даже взглядом.
Я был совершенно сбит с толку, дезориентирован; у меня даже не возникло желания обнять ее, сказать что-нибудь ласковое. Мы отвыкли друг от друга и потому не могли преодолеть разделявшую нас дистанцию сразу, без подготовки – для этого требовалось какое-то время. Лишь на мгновение у меня мелькнула догадка, что все это неспроста – и ее отстраненно-ироничная манера держаться, и предостерегающе- нелепый наряд, и ускользающий взгляд пронзительно голубых глаз – она как бы говорила мне: я другая. Моя солнечная женщина была почти такой же чужой, как солнце в этой чужой стране, и я не мог с этим не считаться. И все-таки неиссякающая сила ее очарования вершила свое дело и неотступно овладевала мной, наполняя все мое существо какой-то странной нежностью. Неимоверными, чудовищными усилиями ты возводишь сложную архитектонику своего душевного равновесия и, добившись его, чувствуешь себя значительным, самодостаточным и мудрым, но стоит тебе случайно столкнуться с пленительной женщиной – и равновесие вмиг нарушено, все летит к чертовой матери, и самое мягкое название тому, что творится у тебя в душе, – полный бардак.
– Я очень тороплюсь. Поэтому коротко о главном, – сказала Анюта, и по ее строгому деловому тону я понял, что говорить мы будем исключительно о предстоящей операции.
– Я внимательно слушаю.
– Завтра в двенадцать по местному времени ты придешь в опиомокурильню в квартале от гостиницы, если продвигаться к центру города, и встретишься там с проводником по имени Илия. Это дхармадутта, странствующий монах-мессионер, сочувствующий нам. Он долго колебался, но как только узнал, что в экспедиции примет участие православный священник, сразу согласился. Илия знает многие языки Юго- Восточной Азии, исходил пешком весь Тибет и приведет вас туда, куда вам нужно, с закрытыми глазами.
– Он разговаривает по-русски?
– Он свободно владеет как русским, так и английским языками. Илия – потомок первой волны эмигрантов из России. Вот, собственно говоря, и все, что вам нужно знать о начальном этапе «Иравади».
– Анюта...
Я произнес ее имя внешне спокойно, но она, кажется, услышала в моем обращении пронзительный вопль и вздрогнула.
– Не надо. Что было, то было.
– Я приехал к тебе, и только к тебе.
– Ты приехал к той, с кем попрощался тогда, на теплоходе. Ее уже нет, – тихо проговорила она.
– Но я вижу ее перед собой, – сказал я и попытался взять ее за руку.
Она высвободила руку и пристально взглянула мне в глаза.
– Ты думал я буду ждать тебя вечно? Увы, жизнь устроена иначе. Я наложница, содержанка, называй меня как хочешь. По-твоему, на какие средства мне удается так вольготно существовать? Я живу с одним богатым сумасбродом, который подчиняется малейшим моим прихотям. Он души во мне не чает и делает все, что я захочу. Последняя моя «блажь», как ты сам понимаешь, путешествие в Непал. Мы торчим в этой забытой Богом стране уже почти полгода. Ты думаешь, мое начальство оплатит мне командировочные расходы? А он возместит все с лихвой...
Анюта произнесла все это на одном дыхании, гневно сверкая очами, и я невольно залюбовался ею, хотя, казалось, мне было не до этого – в душе моей творилось что-то невообразимое. Она была права: когда-то я сделал выбор и теперь жестоко расплачивался за свою ошибку. Любовь многолика и зачастую губительна – родительская любовь плодит монстров, слепое чувство безответно влюбленных взращивает эгоистов и жестокосердных людей, евангельская любовь, которая да пребудет с нами всегда, чревата новым варварством, любовь, опять же, зла... В моем случае искусственная, платоническая любовь победила любовь живую, испугавшись ее размеров и последствий, задушила ее в своих нежных объятиях, как тонкая лиана душит плодоносящее дерево. Мне не к кому было обратиться за советом, не перед кем поплакаться – я сам был во всем виноват и получил всего лишь то, чего заслуживал.
Мне было больно. Но имел ли я право упрекать в этом Анюту? Где был я, когда больно было ей?
