непрекращающейся агонии от удушья. Были еще изолирующие противогазы, но они предназначались только для тех, кто боролся с пожаром.
Время от времени кислород все же подавался в жилые помещения, но это не улучшало положения: наоборот, из-за роста давления дышать становилось все труднее и труднее. Весь кислород планеты не мог бы им помочь, поскольку с каждой минутой повышался уровень судорожно выдыхаемого углекислого газа. Обычно воздух на «Гепарде» очищался и обновлялся через каждые пять минут, но гигантская система очистки потребляла слишком много энергии, а, по оценке электриков, запас ее в батареях и без того подошел к опасной черте. Поэтому концентрация углекислоты постепенно приближалась к критической, и ситуация становилась угрожающей.
К смеси, заменявшей им воздух, добавлялись также фреон и водород, которые выделялись холодильными установками. Вскоре дым настолько сгустился, что даже в носовых помещениях видимость не превышала полуметра, и бороться с этим было нечем, потому что фильтры потребляли слишком много электроэнергии, и когда их все же порою включали, им не хватало мощности, чтобы справиться с таким количеством частиц взвешенного в воздухе углерода. Каждый раз, когда дверь в машинное открывалась – а это происходило все чаше и чаще по мере того, как у пожарных иссякали силы, – в отсеки корабля проникали все новые клубы едкого ядовитого дыма. Пожар в дизельном уже два часа как удалось потушить, но остатки тлеющей обшивки испускали, казалось, даже больше дыма, чем прежде.
В общем, как в сердцах заявил один из членов экипажа, их ждала участь экипажа «Нерпы», где люди задохнулись внутри корабля.
Но моряков подстерегала еще одна опасность. Сбывалось мрачное пророчество командира «Гепарда»: температура лодки из-за того, что паровые трубы остыли, а обогреватели были выключены, опускалась к точке замерзания. Холод стоял собачий. Каких-то два градуса ниже нуля по Цельсию, но у большинства моряков теплой одежды не было – зачем, если в нормальных условиях температура на «Гепарде» поддерживалась в районе 22 градусов и им было запрещено – да и сил не хватало – двигаться, чтобы хоть как-то бороться с холодом. Все силы уходили на то, чтобы дышать, а на выработку биологического тепла их уже не оставалось. Было слышно, как люди дрожат, как судорожно трясутся у них конечности, заставляя вибрировать палубу и переборки, как стучат зубы и как тихонько хнычут те, кто вконец ослаб. Но все эти проявления человеческой жизни поглощал один доминирующий звук, от которого мурашки бежали по коже: приглушенный хрип, издаваемый людьми, которые с силой втягивали воздух в свои натруженные легкие.
В эту ночь каждому на «Гепарде», кроме больных, довелось спуститься в турбинный, чтобы сразиться с красным чудовищем. Каждый раз число участников аварийных партий увеличивалось. Вместо четырех их стало десять. Время работы уменьшилось до четырех-пяти минут, зато все выкладывались до конца. Из-за все более сгущающегося мрака и тесноты работа продвигалась медленно. Моряки ослабли и чуть не плакали, как дети, отчаянно, но без каких-либо видимых результатов сдирая дымящиеся куски изоляции. Но ведь они и на самом деле были малыми детьми, эти восемнадцатилетние пацаны…
Дроздов лишь однажды спустился в дизельный в половине шестого утра, когда вытаскивал сломавшего ногу матроса. Никогда в жизни он не забудет того, что там увидел: темные, похожие на призраков фигуры еле двигались в мрачном, призрачном, клубящемся паре, спотыкались и падали на палубу, покрытую похожей на снег пеной и бесформенными дымящимися лохмотьями отодранной от корпуса изоляции. Это были люди, находящиеся на пределе своих возможностей, люди в крайней стадии изнурения. Весь парадокс ситуации заключался в том, что стоило вспыхнуть искре, этой мельчайшей частичке огня – и все блестящие технологические достижения двадцатого столетия были сведены на нет, а человек, находившийся на переднем крае науки, в мгновение ока оказался отброшенным назад в первобытную эпоху.
Героем дня стал доктор Дитковский. Он на удивление быстро справился с последствиями своего неудачного похода в машинное отделение и появился на центральном уже через несколько секунд после того, как Дроздов покончил со сломанной ногой Череповского. Тот тяжело воспринял известие о смерти Бологова, но ни словом не дал понять майору и Грубозабойщикову, что именно они несут ответственность за гибель бурильщика. В благодарность за это Грубозабойщиков уже собирался извиниться перед ним за то, что не прислушался к предостережению доктора, но в этот момент из машинного прибыл пожарный, доложивший, что еще один из его смены поскользнулся и не то вывихнул, не то сломал лодыжку. Это был второй за ночь серьезный случай. Прежде чем его успели задержать, Дитковский, схватив один из лежащих под рукой кислородных аппаратов, исчез за дверью.
Вскоре они уже и счет потеряли его вылазкам, которые он совершил в эту ночь. Их было по меньшей мере десяток. Недостатка в пациентах у него не было. Наиболее часто встречались ожоги от соприкосновения с раскаленной докрасна изоляцией и паропроводами и обморожения в результате небрежного обращения с огнетушителями. Дитковский не оставил без внимания ни один вызов, даже после того, как сам основательно расшиб себе голову о трубу. Время от времени он только горько укорял капитана за то, что тот заставил его покинуть тихий и спокойный ледовый лагерь, после чего надевал кислородную маску и отправлялся в новую вылазку.
Примерно без четверти семь на центральный заявился старшина Патенков. Он зашел через дверь, но оттуда, где между Грубозабойщиковым и Тяжкоробом сидел на палубе Дроздов, разглядеть ее было уже невозможно.
Патенков подполз к Грубозабойщикову на четвереньках; голова у него моталась из стороны в сторону, он то и дело заходился в кашле и часто дышал. На нем не было защитной маски, и он безостановочно дрожал всем телом.
– Надо что-то делать, Владимир Анатольевич, – хрипло выговорил он. Слова вылетали у него изо рта без всякого порядка, как при выдохе, так и при вдохе. – Семеро уже лежат… Трое между носовым помещением и столовой, остальные у входа в центральный.
– Спасибо, старшой, – Грубозабойщиков тоже был без маски и чувствовал себя не лучше Патенкова; грудь его тяжело вздымалась, в горле хрипело, по серым щекам обильно стекали пот и слезы. – Сейчас что-нибудь придумаем.
– Кислорода, – вмешался Дроздов. – Надо срочно добавить кислорода.
– Больше кислорода? – Грубозабойщиков покачал головой. – Атмосферное давление и так слишком высоко.
– От давления люди не умрут. – Майор жестоко страдал от холода и режущей боли в груди и глазах, голос его звучал так же странно, как и голоса его собеседников. – Их убьет окись углерода. Именно она подтачивает силы. Надо поддерживать соотношение кислорода и окиси углерода. Сейчас этой отравы слишком много. Она постепенно прикончит всех нас.
– Добавить кислорода, – приказал Грубозабойщиков. Даже это небольшое усилие далось ему нелегко. – Открыть вентили на пол-оборота…
55
Открыли вентили, и кислород с шипением устремился на центральный и в жилые помещения. От подскочившего давления заложило уши, но больше ничего особенного майор не ощутил. Дышать легче не стало, и это впечатление подтвердилось, когда через какое-то время снова приполз Патенков, выглядевший еще слабее, чем в прошлый раз, и прохрипел, что теперь у него на руках двенадцать человек, потерявших сознание.
Вместе с Патенковым, захватив с собой один из немногих еще не израсходованных ИП-3, Дроздов направился в носовые помещения. Он прижимал кислородную маску на минуту-две к лицу потерявшего сознание моряка, но все это помогало, как мертвому припарки: чистый кислород поначалу приводил их в чувство, но стоило снять маску, как они тут же снова впадали в полубессознательное состояние. Майор вернулся на центральный, напоминавший мрачную темницу, битком набитую обессилевшими, теряющими сознание узниками. Он и сам уже с трудом держался на ногах. Интересно, мелькнуло у него в голове, чувствуют ли и все остальные, как жаркий огонь из легких распространяется по всему телу, замечают ли они, что их лица покрылись зловещим пурпурным пламенем – первым признаком отравления окисью углерода. Дитковский все еще не возвращался из машинного, по-видимому, он изо всех сил старался помочь тем, кто, слабея и теряя способность к самоконтролю, мог причинить вред себе и своим товарищам.
Грубозабойщиков сидел на прежнем месте, прислонившись к главному столу. Когда Дроздов опустился на стул между ним и Тяжкоробом, командир слабо улыбнулся.
