– Хочу на свадьбе погулять... – умирающим лебедем прошептал Турченко.
– Погуляешь, – охотно разрешил Борька. – Мы тебе, дружище, отдельную свадьбу спляшем, ты только поправляйся. А пока уж, извини, сами. Любаш, ты нас приглашаешь или как?
– Конечно, – Невзгода мечтательно вздохнула. – Не побоюсь я вас. Лишь бы опять вы меня не продинамили.
– Ну уж фигушки, – запротестовал Борька. – Только Магалай, другой дороги нет. Спи спокойно, дорогая невеста.
Снова шевельнулся Турченко.
– По старинной русской традиции невесте полагалось выть за две недели до свадьбы... Просто сидеть в окружении подружек и горько выть – показывать, что не хочешь замуж... Две недели, представляешь? А ты отделалась неделей, Люба...
– Как странно, – сказала я. – Мы лежим вот, подтруниваем друг над дружкой, смотрим в небо, и кажется, что ничего не было. Мы не падали с неба, не ломились по тайге за тридевять земель, не бежали от страшных типов с вертолетов, не сидели в тюрьме, не бежали от других страшил – с вывернутыми мозгами и рогатыми инстинктами... Не подозревали ближнего в смертных грехах и двуличности, предпочитая оставаться в одиночестве, чем в компании...
Я замолчала – выдохлась.
– Мы излечиваемся от зла, – стал цитировать кого-то из великих Борька. – Но с трудом, потому что не знаем, что больны...
– Но позвольте, – немного смущаясь, произнесла Невзгода. – Мы все хорошие, мы просто ангелы небесные. Неприятно вспоминать, но кто-то ведь убил Боголюбова. Кто-то убил Усольцева. Кто-то прибыл на место катастрофы и прибрал к рукам груз. От этого никуда не деться.
«Люди, я вас любил, будьте бдительны!» – заорал из могилы Юлиус Фучик.
– Это я взяла груз и спрятала его в надежном месте, – чуток поколебавшись, сказала я. Потом добавила: – Но не припомню, чтобы кого-нибудь убивала.
Тишина настала – абсолютная. Даже Турченко перестал сопеть.
Борьке первому надоело играть в молчанку.
– Ну, вы, девушка, даете, – прошептал он.
Помолчали еще минут пять, окончательно постигая смысл услышанного. Что-то сломалось в нашем хрупком мире. Пропала кажущаяся доверительность, сплотившая людей. Стало плохо, неуютно.
– Ты где его спрятала? – спросил Турченко.
– Не скажу, – покачала я головой. – Берегите меня. Хольте, нежьте, под пули не подставляйте. И будет вам правда. И многое другое.
– Черт, – сказала Невзгода. – А какой он?
– Маленький. Вот такусенький. А вам не все ли равно?
– И что ты собираешься с ним делать? – пристально и колюче глядя в мои глаза, спросил Борька.
– Сдать органам, – не моргнув, отчиталась я. – Тем самым, чей представитель находится среди нас и гордо помалкивает. По крайней мере, находился. Я ничего не знаю о Сташевиче.
Представитель, если таковой еще не перевелся, продолжал помалкивать. Определить его по глазам было невозможно. Все трое смотрели на меня, как на досадную помеху, благодаря которой переведена уйма времени и физических усилий, а груз и ныне там. Излишне говорить о дискомфорте, испытанном мною под их пристальными взглядами. Я демонстративно отвернулась, начиная сомневаться в правильности своего поступка.
Дело двигалось к развязке – ужасной и непредсказуемой... Я проснулась оттого, что оказалась в воде! Автомат уже утонул. Спросонок не врубившись, завыв от страха, я полезла вверх по плоту, на сухое, отметив краем глаза, что Невзгода занимается тем же. Но и на носу творились безобразия. Грязно матерясь, Борька вытаскивал ногу из разъезжающихся бревен. Не способный проявить мобильность, но успевший завести автомат за спину, Турченко переползал на правый борт, где накат еще держался. Неумелая вязка плота и неоднократные перетаскивания с суши на воду наконец сказались. Где-то под брюхом ослабла веревка. Узел разошелся, за ним следующий, а когда свободное «хождение» бревен дошло до критической точки, отвалилась целая поперечина. Плот разъехался веером, на чем мы и проснулись. Поминая бога с мамой, собрались на правом борту и, загребая руками к берегу, поплыли до ближайшей излучины. В дальнейшем рисковать не стоило. За поворотом нас унесло бы на плес, а там привет – борт уже начинал распадаться. Мы погрузились в воду и, придерживая втроем Турченко, поплыли к берегу. Грести пришлось метров шесть. А потом около часа мы выбирались на поросший лопухами обрыв, который упорно не хотел нас принимать. Дело близилось к рассвету. До Магалая – километров пятнадцать. Мы лежали в косматой траве, мокрые, дрожащие, изнуренные, не чувствуя конечностей, и я не уставала поражаться пресловутой женской выносливости.
Однако первым очнулся Борька.
– Ну, я не знаю, – жалобно сказал он. – Это уже ни в какие ворота не лезет, – и с унылой миной принялся выливать воду из автомата.
Вихри гнуса еще не веяли, но отдельные летающие личности уже атаковали наши лбы. Мы натерлись дэтой из трофейных рюкзаков и через полчаса отправились в путь. Пришлось углубляться в лес – прибрежные заросли превратились в непроходимый сушняк на болотистой почве. То и дело мы сбивались с курса – то углублялись в чащу, то упирались в реку, – на что Борька неизменно замечал, что компас у него в голове дал дуба и рассчитывать на него уже не стоит, он больше не бог. Привалы в гробовом молчании становились длиннее, переходы – короче. На одном из переходов Турченко потерял сознание. Обнял здоровой рукой сосну и сполз на землю. «Жар у парня», – посочувствовала Невзгода, кладя руку ему на лоб. Натаскав лапника, придали раненому полулежачее положение, привели в чувство. Просушили бинт, наложили новую повязку – рана над лопаткой посинела и разбухла. Заставили проглотить отсыревшие таблетки. Он отходил медленно, организм не справлялся с недугом. «Ну, давай, – подбадривал Борька, – еще немного. Вот упремся в большак, там и заляжем. Сможешь идти, Санек?» – «Смогу», – улыбаясь, врал Турченко.
Но основные несчастья начались потом. Потемнел лес, потемнело небо. Двухэтажным частоколом встал бурелом. С равным ужасом мы могли идти и вдоль берега – там было не лучше. Умный в гору не пойдет, решили мы на «совете племени» и потянулись в обход чащи – на северо-восток. По итогам обходных маневров и провели очередное совещание. Магалай оставался поселением призрачного типа; Борька подвернул ногу; Невзгода «оживила» рану под коленкой, саданув ею по пеньку; я по старой традиции продырявила кожу под глазом; а Турченко и без того было хреново. Бог знает сколько времени прошло, когда мы опять вышли к реке – Хананга давала крутой вираж, и мы невольно в него вписались. В гуще тальника виднелся просвет с полоской пляжа. К реке я сразу не пошла – упала в шарики череды, мохнатые, желтые – и долго лежала, наслаждаясь свежестью. Потом на четвереньках подползла к воде, погрузила в нее голову. Вытащить уже не смогла – сил не было. Я бы так и захлебнулась, кабы Борька с испуганным возгласом «Вы не спятили, Дарья Михайловна?» не извлек меня на свет. Мы лежали, приходя в себя. Даже Турченко стало легче. Совместными усилиями мы наложили новую повязку. Бинты в трофейном рюкзаке катастрофически заканчивались. Хорошо, что он не видел своей спины, а мы не стали ему рассказывать: окрестности пулевого отверстия почернели, а у ранки собрался фиолетовый слой весьма несимпатичного гноя.
– Признайся честно, – потребовал Борька, – ты как? Мы обязаны это знать. Не в том плане, чтобы побыстрее тебя похоронить, а в плане выбрать темп движения.
– Не знаю, немеет всё... Но ноги ходят, не волнуйся. Ты тоже говори честно: хреновы мои дела?
– Не врач, – отбоярился Борька. – Выглядит, конечно, не фонтан, но... кто его знает? Дашок, ответь товарищу, ты тут худо-бедно доктор.
– Не знаю, – выдала я честный и исчерпывающий ответ. – Одно могу сказать определенно, Саша: если до следующего утра ты не попадешь на стол к хирургу...
– То попадешь на другой стол, – кивнул Борька. – Мы поняли. Надо идти, господа товарищи. Магалай где-то рядом.
Мы опять растянулись цепочкой и потащились вдоль реки. И снова свернули в чащу – береговые заросли преградили путь... Через полчаса я вообще не понимала, где мы находимся. Черные ельники,
