Лиз покончила с посудой и затем, все с тем же отчужденным выражением лица, при помощи Томми собрала книжный шкаф для новых учебников. За все это время она не произнесла ни слова.
Когда шкаф был благополучно водворен на место, Лиз сдержанно поблагодарила сына и тоже ушла в спальню.
За последние семь месяцев все в ней переменилось — всегда отличавшие ее мягкость и теплота исчезли, уступив место каменной холодности, в глазах поселились отчаяние, боль и неизбывная печаль.
Томми было ясно, что ни один из родителей никогда не сможет внутренне смириться со смертью Энни.
Войдя в комнату, Лиз увидела, что Джон прямо в одежде спит поверх покрывала. Она долго стояла и смотрела на него, а потом тихо прикрыла за собой дверь.
Может быть, этот разлад между ними уже не имел значения. Несколько месяцев назад она была у врача, и он сказал, что больше детей у нее не будет. Так что можно было и не пытаться.
Когда она была беременна Энни, она и так многим рисковала — это чудо, что девочка родилась здоровой. А теперь, когда ей было уже сорок семь, учитывая то, с каким трудом дались ей в свое время дети, она могла вообще оставить всякую надежду. Врач ей так прямо и сказал.
Интимных отношений между ними уже давно не было. Он не прикасался к ней с той роковой ночи перед смертью Энни, когда они убедили друг друга в том, что у нее обыкновенная простуда.
Они оба продолжали корить себя, и одна мысль о том, чтобы заняться любовью, вызывала у супругов отвращение. Никакой любви, никакой близости, никакой заботы о ком бы то ни было, думала Лиз.
Она чувствовала, что после смерти Энни потеряла обоих своих мужчин — и Джона, и Томми, — и относилась к этому факту с полным равнодушием и апатией. Ее словно бы отрезало от самых близких ей людей, она как будто бы замерзла, но за этой ледяной маской пряталась ее боль.
Страдания Джона были гораздо более очевидными. Он не мог таить своих мучений. Его угнетала потеря не только любимой дочурки, но и жены, и сына. Ему некуда было пойти, некому поведать о своих чувствах, и не было человека, в чьем обществе он обрел бы душевный покой.
Наверное, он мог бы изменить своей жене, но ему мало было одного секса — Джону хотелось той душевной и физической близости, что была между ними раньше и что уже нельзя было вернуть никакими способами.
Лиз прошла в ванную, раздеваясь на ходу, и Джон пошевелился и что-то пробормотал.
Надев ночную рубашку, она растолкала мужа перед тем, как выключить свет.
— Переоденься в пижаму, — произнесла она таким тоном, каким разговаривают с неразумным ребенком или с незнакомым человеком.
Так могла бы сказать медсестра пациенту, а не женщина, которая когда-то его любила.
С минуту он сидел на краю кровати, пытаясь вспомнить, что с ним происходит, а затем посмотрел на нее снизу вверх.
— Прости меня за сегодняшнее, Лиз. Знаешь, у меня просто из головы вылетело. Наверное, я просто переволновался, представляя, что меня ждет. Вернуться домой к обеду, словно в прежние времена, начать все сначала… ну, в общем, ты понимаешь. Я не знаю. Я не хотел все испортить.
Однако он это сделал. Сама судьба все испортила. Энни нет, и ничто не вернет ее назад.
Они никогда больше ее не увидят. И никогда не смогут жить по-прежнему.
— Ничего, — неубедительно ответила Лиз. — В другой раз соберемся все вместе и пообедаем.
Ее слова звучали неискренне.
— Правда? Я бы очень этого хотел. Мне так не хватает твоих обедов.
В этом году они все похудели — эти чудовищные семь месяцев не прошли для них даром. Джон заметно постарел, Лиз выглядела изможденной и несчастной — особенно сейчас, после того как узнала, что детей у нее больше не будет.
Джон прошел в ванную и переоделся в пижаму. Он улегся в их общую постель, где когда-то они с женой получали друг от друга столько удовольствия.
Но сейчас она повернулась к нему спиной — холодная и чужая.
— Лиз, — позвал он в темноте, — ты простишь меня когда-нибудь?
— Мне нечего прощать. Ты ни в чем не виноват, — мертвым голосом ответила она.
Впрочем, они оба чувствовали себя мертвыми.
— Знаешь, если бы мы все-таки вызвали тогда врача… Если бы я не убедил тебя, что это всего лишь простуда…
— Доктор Стоун сказал, что это уже не имело значения, — откликнулась Лиз таким тоном, будто на самом деле не верила своим словам.
— Прости, — произнес Джон со слезами в голосе, кладя руку на плечо жены.
Она не пошевелилась, словно еще больше отдалившись от него после этого прикосновения.
— Прости меня, Лиз…
— И ты меня прости, — мягко ответила она, но так и не повернулась к нему.
Лиз никогда не смотрела на него в такие минуты. Она не видела, как он молча глотает слезы при свете луны, а он не знал, что и она тихонько плачет в подушку. Как будто они медленно тонули — каждый в своем океане.
Лежа в постели этим грустным вечером, Томми думал о своих родителях. Он понимал, что нет никакой надежды на хотя бы частичное возвращение к прошлой счастливой жизни. Слишком бесповоротна была произошедшая с ними перемена, слишком велика боль, слишком непреодолимо горе.
Он утратил не только сестру, но и свой дом, своих родителей. Единственное, что его как-то утешало, — это возможность видеть Мэрибет.
Он вспомнил ее длинные ноги и ярко-рыжие волосы, эту забавную мужскую рубашку, их бег наперегонки… он вспомнил тысячу разных приятных вещей и как-то незаметно уснул, и этой ночью ему приснилась Мэрибет.
Она шла по берегу лесного озера медленными шагами, ведя за руку малышку Энни.
Глава 5
В воскресенье Томми и Мэрибет посмотрели «Отсюда до вечности» с Бертом Ланкастером и Деборой Керр. Фильм понравился им обоим.
В кинотеатре Томми обнял свою спутницу за плечи и просидел так весь сеанс. Они ели поп-корн и карамельки, в грустных местах она всплакнула, и после фильма они оба пришли к выводу, что он просто потрясающий.
Он отвез ее домой, обсудив с ней планы на предстоящую среду. Мэрибет спросила его, как прошел семейный обед, — она не успела разузнать об этом, когда он приходил в ресторан.
— Да так себе, — печально ответил Томми, — а вернее, отвратительно. Папа забыл вовремя прийти домой. Он, наверное, завалился в какой-нибудь бар со своими сослуживцами.
Мама пережарила ростбиф, переволновалась из-за папы, а он вернулся пьяным. В общем, тот еще вечер.
Он невесело усмехнулся.
— Знаешь, Мэрибет, они в последнее время всех собак друг на друга спускают. По-моему, их все так раздражает, что иначе вести себя они просто не могут, но и помочь друг другу они не хотят.
Мэрибет сочувственно кивнула, садясь рядом с ним на ступеньки крыльца. Старая дама, сдававшая Мэрибет комнату, была рада видеть ее повеселевшей — девочка ей нравилась. Она все время говорила своей постоялице, что та слишком худа и должна лучше питаться. Мэрибет знала, что это не будет продолжаться долго — на самом деле она довольно сильно располнела.
Она уже начала активно набирать вес, но до сих пор ей удавалось скрывать это, хотя ее рабочий фартук обтягивал живот гораздо сильнее, чем в первые дни ее пребывания здесь.
— Ну ладно, что мы планируем на среду? — нарушил тишину Томми. — Опять махнем на озеро?
— С удовольствием. Давай только на этот раз я буду отвечать за ленч. Может быть, я даже что-нибудь приготовлю.
— Хорошо.
— Что ты любишь?
