Francais[13] – небольшую школу, которой руководил один весьма известный француз, не допускавший у себя никаких вольностей; он сам позвонил Зое «пожаловаться на мадемуазель». Зоя схватила такси и помчалась на Девяносто пятую улицу умолять его не исключать ребенка. Оказалось, что Саша прогуливала, курила сигареты и бегала на танцы.
– Вы должны наказать ее, мадам. Вы должны потребовать от нее строгого соблюдения дисциплины, иначе, мадам, боюсь, мы все однажды пожалеем, что не сделали этого. – Но после длительного разговора с Зоей француз согласился Сашу не исключать, ей решили дать испытательный срок после рождественских каникул. Саймон, со своей стороны, пообещал, что будет сам каждый день отвозить ее в школу, чтобы точно знать, что она не прогуливает уроки.
– Как ты думаешь, может быть, мне надо каждый день уходить из универмага, когда она возвращается домой из школы? – спросила Зоя Саймона в тот вечер. Она больше чем когда-либо чувствовала себя виноватой, что на воспитание дочери у нее не хватает времени.
– По-моему, не стоит, – честно сказал ей Саймон, впервые по-настоящему разозлившись на Сашу. – Ей уже четырнадцать лет, может и одна дома посидеть. – И только тут Саймон сообразил, что иногда Зоя приходит домой не раньше семи. В универмаге всегда было столько дел! Менять модели, выписывать спецзаказы… Главное же, клиенты постоянно требовали графиню Зою. «Ты не можешь все делать сама», – часто говорил ей Саймон, но Зоя была другого мнения, хотя и понимала, что ей следует больше времени уделять детям. Но Николаю почти восемнадцать, а Саша всего на четыре года моложе его, вряд ли их можно все еще опекать.
– Саше ничего не останется, как научиться прилично вести себя. – И когда в тот вечер Саймон высказал Саше все, что он о ней думает, она выскочила из библиотеки и заперлась у себя в комнате, а Зоя заплакала.
– Иногда мне кажется, что она расплачивается за ту жизнь, которую вела я. – Она вытерла глаза платком Саймона и грустно посмотрела на него. В последнее время она очень волновалась за Сашу, и Саймон сердился на нее за это. – Я всегда была на работе, когда она была маленькая, а теперь… кажется, уже поздно, ее уже не переделаешь.
– Тебе и не надо ее переделывать, Зоя. У нее есть все, о чем только можно мечтать, в том числе и родные, которые обожают ее. – Беда заключалась в том, что Саша была ужасно избалована, но Саймон не хотел ей этого говорить. Когда она была маленькой, отец позволял ей все, а потом ей во всем потакали Николай и Зоя. Да, Зоя не отказывала ни в чем и Николаю, но тот становился от этого только добрее и рассудительнее, ценил все, что Саймон делал для него, не в пример Саше, которой все было мало; почти ежедневно она устраивала скандалы. Если она не требовала новое платье, то ей нужны были новые туфли или развлекательная поездка, или же она ныла из-за того, что они не поехали в Санкт-Мориц, или что у них нет загородного дома. Саймон стал к тому времени весьма состоятельным человеком, однако ни он, ни Зоя к излишней роскоши не стремились. Роскошь ее не прельщала; ей было гораздо важнее не богатство, а родство душ с Саймоном.
Зоины волнения из-за Саши чуть было не испортили им рождественские праздники, а после православного Рождества она выглядела просто больной. Зоя побледнела, осунулась, она целыми днями пропадала в магазине, как будто хотела забыть за работой о своих тревогах. Чтобы хоть как-то развлечь ее, Саймон объявил, что они поедут в Солнечную Долину без детей кататься на лыжах. Это еще больше разозлило Сашу. Она заявила, что поедет с ними, но Саймон сказал, что это исключено: они должны оставаться в Нью-Йорке и ходить в школу. Тогда Саша сделала все, чтобы испортить им поездку. Она позвонила, что заболела собака, но на следующий день Николай сообщил, что это не правда; она пролила чернила на ковер в своей комнате, и им позвонили из школы, что она снова прогуливает занятия. Единственное, чего хотелось Зое, – это поскорее вернуться домой и снова установить за девочкой контроль. Но она так разволновалась, что в поезде ей стало совсем плохо. Саймон настоял, чтобы она пошла к врачу.
– Не говори глупости, Саймон, я просто устала, – с раздражением сказала она, что было так на нее не похоже.
– Дело твое, но ты выглядишь ужасно. Даже моя мать, увидев тебя вчера, сказала, что беспокоится за тебя.
Зоя рассмеялась, ведь Софью Хирш больше заботило ее вероисповедание, а не здоровье. Но в конце концов она согласилась на следующей неделе пойти к врачу, хотя и считала, что это глупо. Она знала, что слишком много работала и очень переволновалась из-за Саши, хотя девочка стала вести себя приличнее после их возвращения из Солнечной Долины.
Диагноз врача оказался совершенно неожиданным.
– Вы беременны, миссис Хирш. – Доктор добродушно улыбнулся, закончив осмотр. – Или вы предпочитаете, чтобы я называл вас графиней Зоей?
– Что, простите? – Она уставилась на него, не веря своим ушам. Ей было сорок лет, и меньше всего ей хотелось ребенка – даже от Саймона. Два с половиной года назад, поженившись, они договорились, что о ребенке не может быть и речи. Она знала, что Саймон от этого решения не в восторге, но теперь, когда у них появился универмаг, о детях нечего было и думать.
«Это нелепо, – размышляла она, с недоверием глядя на врача. – Нет, это невозможно!»
– Вот так-то! – Он задал ей еще несколько вопросов и подсчитал, что ребенок должен родиться к первому сентября. – Ваш муж будет рад?
– Я… он… – Зоя не могла говорить, глаза ее наполнились слезами, и, пообещав доктору прийти через месяц, она выбежала из кабинета.
За ужином в тот вечер она сидела с таким видом, как будто кто-то в семье умер, и Саймон несколько раз с тревогой посмотрел на нее. Но он дождался, когда они остались наедине, и только тогда спросил, что же сказал доктор.
– Что-нибудь неладно? – Он знал, что не сможет жить, если с ней что-нибудь случится, а по ее глазам он видел, что Зоя чем-то ужасно огорчена.
– Саймон… – Она с тоской посмотрела на него. – Я… я беременна.
Некоторое время он не отрываясь смотрел на нее, а затем бросился к ней и обнял:
– О дорогая!.. Дорогая моя!.. О боже, как я люблю тебя!..
Когда Зоя снова взглянула на него, то увидела, что он одновременно и смеется, и плачет, и она не осмелилась сказать ему, что весь день думала об аборте.
