– Вроде того. – Собственно говоря, смерть всегда несчастный случай. Разве ее кто-нибудь ждет?
– Передай ей мои соболезнования. Это та самая подруга, у которой ты гостила в День Благодарения?
– Да. – Голос Таны звучал еле слышно.
– Какой ужас!
Тана была не в состоянии продолжать этот разговор.
– Мне надо идти, мам.
– Позвони мне через несколько дней.
– Постараюсь. – Она нажала на рычаг и повесила трубку. Ей ни с кем не хотелось говорить, однако с Шарон они снова проговорили допоздна.
Жизнь подруги теперь кардинально изменилась. Она даже вошла в контакт с местным темнокожим священником и начала помогать ему организовывать акции ненасильственного протеста в выходные дни, оставшиеся до наступления лета.
– Ты уверена, что тебе надо это делать, Шар?
Та сердито на нее посмотрела.
– А разве у меня есть выбор? Я этого не думаю. – Теперь ее душа была охвачена гневом, который нельзя сдержать; в ее крови полыхал пожар, который не могла затушить никакая любовь. Убили мальчика, с которым она вместе росла. – Дик был такой живчик, как веретено. – Она улыбнулась сквозь слезы. Подруги лежали в темноте и разговаривали. – Он был очень похож на маму, и вот…
Шарон еле сдерживала рыдания, и Тана села к ней на кровать. Так продолжалось каждую ночь: Шарон, не переставая, говорила о маршах протеста где-то на Юге, о «живых цепочках» в их городе, о докторе Мартине Лютере Кинге; она будто помешалась на этом.
К началу семестровых экзаменов Шарон ударилась в панику: материал оказался основательно запущен, и не мудрено: она почти совсем не занималась. Шарон была способная девушка, но теперь она боялась, что провалится. Тана помогала ей, как могла: давала свои конспекты, подчеркивала нужные места в книгах, но надежды все равно было мало. Между тем голова Шарон была занята другим: она готовила акцию протеста, которую предполагалось провести в Йолане на будущей неделе. Горожане уже дважды жаловались на нее декану, но, учитывая заслуги ее отца, тот ограничивался внушением. Он понимает ее состояние после… э… после «печального случая» с ее братом, но тем не менее надо держать себя в рамках. Одним словом, он не желает, чтобы она сеяла смуту в городе.
– Уймись, Шарон, так будет лучше для всех. Они могут вышвырнуть тебя из колледжа, – не раз уговаривала ее Тана, но не преуспела в этом. Шарон не имела выбора: она считала, что должна делать именно это.
Накануне решающего дня она повернулась к подруге, прежде чем они выключили свет на ночь. Выражение ее глаз было столь необычно, что Тана почти испугалась.
– Что-то случилось, Шар?
– Я хочу попросить тебя об одном одолжении. Если ты откажешься, я не обижусь, обещаю тебе. Ты вправе поступить, как знаешь. Договорились?
– О'кей. Но в чем дело? – Тана молилась про себя, чтобы Шарон не попросила ее смухлевать на экзамене.
– Мы говорили сегодня с доктором Кларком и пришли к выводу, что если в нашей завтрашней акции примут участие белые, это произведет гораздо большее впечатление. Мы хотим войти в церковь для белых.
– О Господи! – Тана была потрясена услышанным. А Шарон лишь усмехнулась.
– Он недалек от истины. Его преподобие доктор Кларк обещал подумать, кого он может вовлечь, а я… не знаю, Тэн… может, я допускаю ошибку, но я хочу попросить тебя. Подумай хорошенько: если тебе не хочется, то не надо.
– Но что из того, что я войду в церковь для белых? Ведь я – белая.
– Если ты войдешь вместе с нами, все будет по-другому: ты станешь для них «белой тварью», если не хуже. Когда ты встанешь рядом с нами, между мной и доктором Кларком или другим темнокожим… все поменяется, Тэн.
– Понимаю. – Где-то внутри у нее пополз холодок страха, и в то же самое время ей захотелось помочь подруге. – Мне надо подумать, Шар.
– Что ты сейчас испытываешь? – Шарон посмотрела ей прямо в глаза; Тана ответила ей тем же.
– По правде говоря, я боюсь.
– Я тоже, мне всегда страшно. Дик тоже боялся, – негромко добавила она. – Но он пошел. Я тоже пойду. Я буду ходить на каждую доступную мне акцию протеста до конца своей жизни, если не изменится положение вещей. Но это – мои проблемы, а не твои. Ты если и пойдешь, то только как моя подруга. И если откажешься, я тебя не разлюблю.
– Спасибо. Я подумаю.
Тана знала, что это может иметь серьезные последствия, если дойдет до декана: ей вовсе не улыбалось лишиться казенного содержания на следующий год. Поздно вечером она позвонила Гарри, но его не было дома. Утром она проснулась чуть свет. Она лежала и вспоминала о том, как ходила в церковь еще совсем маленькой девочкой и как мать говорила ей, что все люди одинаковы в глазах Господа: бедные и богатые, белые и цветные. Потом она подумала о Дике, брате Шарон, пятнадцатилетнем мальчике, который был зверски повешен расистами. Когда Шарон на восходе солнца повернулась в кровати, она увидела, что Тана не спит.
– Ты выспалась?
