Не бойся друзей. Том 1. Викторианские забавы «Хантер-клуба»

— Гражданская война то есть снова у тебя вырисовывается, — вздохнул Контрразведчик, озабоченный и обиженный тем, что его-то в эту самую «метку» не пригласили, и ни один из могущих входить в неё людей его уровня даже не намекнул о такой возможности. Причины понять можно, но всё равно… Как если за твоей спиной одноклассники о чём-то шепчутся, а при тебе — замолкают.

— Опять стереотипы, — посетовал Ляхов. — Гражданская — это когда сопоставимые по силе народные массы воюют друг с другом за противоположные идеалы. А здесь предполагается лишь некоторая «зачистка» игровой площадки. При полном одобрении «молчаливого большинства».

— Знаем мы, чем это одобрение заканчивается, — сказал Мятлев. — Президент правильно мыслит: начни — не остановишь. Если по закону — придётся сажать всех, от управдома и выше. На каждого статья найдётся. Если «по справедливости» — получится, как он же однажды сказал: «выборочный террор». А это, в свою очередь, тоже несправедливо. Даже, — залихватски взмахнул рукой начинающий пьянеть Мятлев, — пусть решимся мы прямо завтра на это! А кто арестовывать будет, приговоры выносить, сажать? Военно-полевые «тройки»? Это ж сколько таких троек надо, и кого в них назначать? Или — на городских и районных собраниях открытым голосованием приговоры выносить? И что делать, если на местах, особенно — весьма отдалённых, власти, включая силовые структуры, начнут саботировать распоряжения центра? На всех отрядов быстрого реагирования не хватит. А если и хватит… — Мятлев сморщился, как от зубной боли, повертел головой. — Ну, хоть Первую чеченскую вспомни. Кроме того, границы закрыть придётся наглухо и для всех, как без этого? Межбанковские операции с заграницей запретить, тоже для всех. Даже не учитывая реакции мирового сообщества, через два месяца Северная Корея нам Данией покажется. Жрать станет нечего, как в девяностом году, никто ж работать не станет, все политической и классовой борьбой займутся… Остальные — просто грабить в пределах досягаемости.

— Ты знаешь, после разговоров с Президентом я сам почти к такому выводу пришёл. — Ляхов опять поддался эмоциям, снова нервно раскурил сигарету.

«Чёрт, — мельком подумал, — надо и вправду, как другие нормальные люди, на трубку переходить. Не столько никотин, сколько дым горелой бумаги глотаешь».

— Хотя по-прежнему считаю, что тотальный террор от «децимации» кое-чем отличается. И в героизм наших воров и олигархов я не верю. В Скандинавии вон бизнесмены по 60 % подоходного налога платят и не жужжат. Так и наши, если хоть тридцать ввести, под танки с последней гранатой кидаться не станут.

— Чем больше соберём, тем больше украдут, не те, так другие, — возразил генерал. — При Алексее Михайловиче за курение ноздри рвали, и что, кто-нибудь бросил? Готов утверждать, что даже члены сталинского типа «троек» быстренько свои расценки на приговоры установят. Кому потребуется — «расстрел немедленно, без права обжалования», а другому — «десять лет условно без права переписки по эсэмэс».

Вадим вздохнул. Посмотрел в сторону столика, где «валькирии», верные долгу, потягивали сухое вино, бдительно отслеживая порученные секторы. Герта — те, откуда могут прилететь снайперские пули, Людмила — их с генералом столик и окрестности.

— Поэтому я и решил, — доверительно сказал он Мятлеву, — при таких настроениях Президента и «лучших людей государства» затеваться с вами — что в стратегический десант исключительно дезертиров посылать. Без политруков, смершевцев, заградотрядов и прочих тоталитарных методов поддержания сознательной дисциплины. Куда как проще на государя императора положиться. Он одним добрым словом…

— Это ты правильно сказал, — перебил его генерал. — У нас добрым словом гораздо меньше сделать можно, чем добрым словом и пистолетом. Пистолет же — штука обоюдная. За товарища Ежова члены ЦК и Политбюро наверняка от всей души голосовали — уж Николай Иванович укрепит революционную законность! А когда расчухали, куда телега покатилась, — ан, уже поздно. Потому мне твой второй вариант куда больше понравился, чем детские игры в «Чёрную метку» и «беспощадную борьбу с коррупцией». Ушёл поезд. Почему я и здесь. Хотелось бы только услышать, как вы себе на практике всё это представляете. Дьявол — он ведь в деталях кроется. А общие разговоры мне за последние сутки до горькой редки надоели.

Мятлев, не дожидаясь Вадима, опрокинул рюмку и тоже закурил.

Ляхов не стал поправлять стилистическую оговорку Контрразведчика. Ему собственные инвективы наскучили не меньше. Пора пришла переходить к конкретике.

Вадим, попробовав кофе, заметил, что он, хоть и готовится на самых современных импортных устройствах, много уступает абхазскому, на примитивных противнях с песком завариваемому. Мятлев согласился, добавив, что весьма неплох и корсиканский, который он пил недавно в городе Сартен, недалеко от Аяччо.

— Правда, там он по два евро за маленькую чашку…

— Нам бы их заботы, — отмахнулся Ляхов.

Девушки, оставшись вдвоём, отнюдь не скучали в отсутствии кавалеров. Им было о чём поговорить, по мере всё более глубокого погружения в реалии нового мира. Хотя бы о нарядах и поведении местной молодёжи, всё в большем количестве появляющейся на окружающих ресторан аллеях. При этом они не забывали, что мир вокруг только похож на другой, ставший им привычным, а по степени опасности и непредсказуемости немногим отличается от джунглей Соломоновых островов.

— Если совсем попросту, — начал объяснять Вадим, — мы вам предлагаем нечто вроде мягкой конвергенции. Сначала чуть-чуть дверцу между Россиями приоткроем и станем совместно работать и смотреть, что получается. Такого, как при объединении Германий, не допустим…

Мятлев кивнул. Действительно, рвались-рвались немцы сорок пять лет к «братству и единству», а когда получилось, вдруг и бесплатно, двадцать лет притереться не могут: «восточники» чем дальше, тем больше по своему бывшему социализму тоскуют.

— Вот у вьетнамцев всё иначе. Я там не был, но люди говорят — никаких проблем между бывшими Севером и Югом. Наверное, просто менталитет другой. На это и мы рассчитываем — не должно взаимного неприятия возникнуть. Наверняка несколько сотен как минимум стариков и старушек, что «до развилки» родились, и у нас и у них до сих пор ещё живут. А ведь это — одни и те же люди. Ещё, глядишь, смогут друг к другу в гости съездить, общих родителей помянуть.

Мятлев смотрел на Вадима несколько ошарашенно. Пришлось объяснить. Тот, может, и поверил, но эмоционально не усвоил. Как персонаж Хайнлайна не воспринял четырёхмерный дом.

Такое понимание со временем приходит, как у них с Секондом. Притерпелись — и как так и надо. Да и «валькирии», однажды похороненные, а сейчас весело винцо распивающие — сюжет не для слабых духом.

— Тем более, — продолжал Ляхов, — как уже говорилось, императорской России от нашей фактически ничего не надо. Лично Олега мы интересуем, прежде всего, как объект благотворительности. Сто пятьдесят миллионов русских людей, страдающих в клетке того самого, ефремовского исторического «инферно». Он считает своим долгом «Помазанника божьего» нас спасти и «воссоединить».

— А не так и глупо, — почти под нос себе сказал генерал. — Для пропагандистской кампании…

— Кроме того, мы друг для друга — неуязвимый тыл на случай вероятной войны. Вроде как Урал и США в Отечественную.

— С кем войны? — удивился Мятлев.

— А с кем бы ты думал? Уж точно не с марсианами. Земля и там, и там одна и та же, люди те же самые на ней живут, геополитика — наука не менее точная, чем химия, — не понял недоумения собеседника Вадим. — Есть у них свои тонкости, но независимую Россию прочие «великие державы» в покое никогда не оставят, хоть императорскую, хоть коммунистическую, пусть мы ещё десять параллельных реальностей найдём.

— Понятное дело. «Россия и Европа» Данилевского. Приходилось, читал. И какой же из нас для них «прочный тыл» на случай новой европейской войны? Зачем? Солдат своих не хватает или сырья? Чтобы из Америки, как прошлый раз, «ленд-лиз» не гнать? Или кто там у них объявится в «союзничках»…

— Солдат хватит, там ведь население — четыреста с лишним миллионов. И настоящая «всеобщая