вовлекла в работу личную жизнь и совершила ошибку, которая стоила жизни моей крошечной пациентке?
Люси должна верить в меня — потому что я сама не могу.
В субботу я встаю рано, натягиваю старые джинсы и футболку и открываю люк на чердак. После минутного колебания берусь рукой за перекладину лестницы, вглядываюсь в душную темноту. И почему я не переборола собственную гордость и не попросила Люси приехать и помочь мне?
Не вздумай идти на попятный.
Медленно и осторожно взбираюсь по лесенке; заживающий шов болезненно тянет от непривычной нагрузки; луч фонарика пляшет по деревянным балкам.
Тесное, душное пространство битком набито картонными коробками и черными мусорными мешками. В них без разбора свалена одежда, книги Джексона, его коллекция старинных охотничьих ножей и предмет его гордости — шахматы из слоновой кости; еще свадебные фотографии в рамках, музыкальные диски, удочки, призы за соревнования в стрельбе по тарелочкам, теннисные ракетки, лыжные ботинки, поломанные компьютерные запчасти, DVD-диски, кассеты, потрепанные инструкции по установке нестационарного оборудования, американский флаг, аккуратно сложенный в треугольном шкафу-витрине звездами вверх, вырезанная из дерева рыбина длиной четыре фута: итог сорока одного — нет, сорока двух лет его пребывания на этой планете.
Один за другим снимаю мешки и ящики и, пыхтя, перетаскиваю их в спальню. Когда Джексон умер, я не могла видеть вещи, которые мне напоминали о нем. Но если я хочу жить дальше, мне нужно этим заняться — больше нельзя откладывать.
Медленно перебираю вещи. Вскоре от воспоминаний по щекам начинают катиться слезы. И даже печальнее кажутся те сувениры, которые ни о чем мне не говорят: сухая веточка жасмина, все еще сохраняющая слабый аромат, истрепанные кремовые бальные перчатки, которых я прежде не видела, крошечная коробочка от «Тиффани» с серебряной погремушкой. Что эти предметы значили для Джексона? Какова их история?
Распахиваю видавший виды чемодан прессованной кожи, уложив его на край кровати; Джексон унаследовал чемодан от родителей, и это была одна из немногих вещей, что он привез из Штатов в Англию. Достаю простыни, которые в нем хранились, и осторожно наполняю чемодан вещами, насчет которых не могу решить — отдать или выкинуть: фотографиями нашей свадьбы, его записными книжками и ножами. Поверх укладываю бледно-голубую хлопковую рубашку, в которой Джексон мне так нравился, и толстовку с эмблемой колледжа, в которой он бегал по утрам. Все остальное отдам благотворительной организации «Единый мир» на Кингз-роуд — вместе с большей частью книг и дисков.
Поддавшись неведомому порыву, укладываю в чемодан сухие цветы, перчатки и погремушку. Быть может, потом перешлю их Куперу. Если они имели для Джексона такое значение, что он привез их в Лондон, значит, они слишком важны, нельзя их выбрасывать.
К концу дня я совершенно физически вымотана и морально иссушена. Собравшись с последними силами, загружаю коробки в Джексонову экологически чистую «тойоту»-гибрид и сажусь за руль, подстраивая сиденье под свой рост. Мы всегда шутили: мол, у Джексона ноги такой длины, что он спокойно достанет до педалей с заднего сиденья. Поворачиваю ключ в замке зажигания — к моему изумлению, после двух месяцев простоя в гараже машинка заводится с первой попытки, — и сразу же автоматически начинает играть любимый диск Джексона — «Feels Like Today» Раскала Флэттса. Вытаскиваю его, убираю в пластиковую коробочку и кидаю в ящик с остальными дисками.
Паркуюсь на тротуаре возле благотворительного магазинчика. Женщина средних лет в жутком платьице с рисунком в виде анютиных глазок и окрашенными в синеватый цвет волосами выходит, чтобы помочь мне разгрузиться.
— Спасибо, милочка, — говорит она со звучным произношением южных графств, когда я сбрасываю возле прилавка последнюю коробку. — Не присмотришь минутку за магазином, пока я отнесу часть вещей в подсобку?
Она исчезает раньше, чем я успеваю сказать «нет». Слоняюсь у окна, то и дело выглядывая и проверяя, не «заперли» ли меня другие машины. Сразу видно, что мы в Челси, с некоторой неприязнью отмечаю я, оглядывая магазин: все пожертвованные сумки «Луи Вуиттон», все костюмы — «Шанель» последнего сезона.
На витрине выложен чудесный подарочный набор для новорожденного из белого льна. Я склоняюсь ниже, восхищаюсь крошечной одежкой и кропотливой и мелкой работой швеи. Как красиво. Совершенно непрактично, зато красиво. А я привыкла видеть детей в больничных рубашках или вечных подгузниках.
Крошечные бледно-розовые кожаные ботиночки с тиснеными малюсенькими золотыми солнышками стоят на полке на уровне моего плеча. Поднимаю и взвешиваю их на ладони.
Горе обрушивается на меня волной цунами, врывается в душу из ниоткуда. Стоя перед витриной, я реву словно ребенок, сотрясаюсь в сильных, болезненных судорогах, безобразно подвываю, икаю и ловлю ртом воздух. Я оплакиваю Джексона, и своего едва зачатого малыша, и всех детей, которых у меня никогда не будет, размазывая по щекам слезы и сопли. Прислоняюсь к ближайшей стойке и выплескиваю на нее всю боль, не в силах оторваться, потому что больше ничего не остается — так всепоглощающе мое чувство утраты.
Едва осознаю, как продавщица заключает меня в объятия и ведет в глубину магазина; там она прижимает меня к своей внушительной цветастой груди и утешает, похлопывая по спине, будто мне пять лет.
— Тебе нужно выплакаться, родная, — приговаривает она. — Это помогает. Вот так. Поплачь, поплачь вволю.
Реву, уткнувшись ей в плечо, пока слезы не перестают литься. Еще два месяца назад я испытала бы смущение и отвращение к себе, если бы вот так раскисла на людях. Ведь я всегда гордилась своим самообладанием. Но горе перенесло меня в иной мир, где самодисциплина и профессиональные успехи — пустой звук. Прежде я дарила надежду и спасала жизни — теперь мне самой нужна доброта чужих людей, чтобы проживать день за днем.
Всего несколько минут назад я жалела эту женщину с абсурдного цвета волосами и в деревенском наряде — а теперь прижимаюсь к ней, как будто она все, что отделяет меня от конца света.
Я всегда считала ранимость некой слабостью. Как же могла я быть столь высокомерной?
— Три года назад я потеряла сына, — неожиданно сообщает женщина, когда, наконец, буря страданий утихает и я устало опускаюсь на деревянную табуретку возле склада. — Мой сын погиб от взрыва бомбы на обочине дороги в Ираке. Первые несколько месяцев я еще справлялась, мне все казалось, что он просто служит где-то там, далеко. И реальность навалилась на меня внезапно, когда я полезла в шкаф за елочными украшениями: только он мог дотянуться до верхней полки.
Я шумно сморкаюсь в салфетку.
— Два месяца назад у меня умер муж, — признаюсь я. — Подцепил какой-то вирус и просто умер, без всяких предупреждений. И у меня даже не было возможности попрощаться. — Я делаю глубокий вдох и смотрю ей прямо в глаза. — Он не был моим любимым. Он был моим лучшим другом, но я не любила его так, как подобало, так, как жена должна любить мужа.
— О, моя милая, — говорит она. — Мне так жаль.
Она имеет в виду не то, что ей жаль его; она жалеет меня, потому что я не знала прежде, как по- настоящему любить его.
* * *
Плотнее обхватив колени руками, я поджимаю ступни. Я сижу на диване в полной темноте. Уже два часа ночи, но я не могу уснуть. Из-за всего того, что меня сегодня расстроило. Детская одежда. Я же просто ходячий шаблон!
За время работы в больнице я видела десятки женщин, которые годами отчаянно пытались завести ребенка: дети из пробирок имеют больше шансов, чем зачатые естественным путем, но родившиеся недоношенными, тем более что зачастую речь идет о многоплодных родах. Для таких матерей, как Анна Шор, морщинистый малыш в коробке из оргстекла являет собой итог многолетних проб, уколов, неудач и
