перебросится в область социальных и педагогических наук и… почему бы не выступить, например, с «Реформой юридического образования в Португалии» и не посвятить ей две солидные статьи, свидетельствующие о государственном уме?.. Таким путем, в тесном союзе с возрожденцами, складывая и совершенствуя свой литературный пьедестал, он постепенно завоюет известность, а там наступит очередь возрожденцев составлять новый кабинет, и в стене, загородившей ему дорогу, распахнутся триумфальные ворота… Гонсало Мендес Рамирес стоял посреди комнаты, придерживая сзади шаровары, и думал, что необходимо ускорить работу над повестью.
— Но когда же я кончу «Башню»? Фантазия иссякла, я безнадежно увяз в этом болоте, да еще и печень разыгралась…
Камердинер Бенто, благообразный старик с загорелым лицом и белыми кудрями, выглядевший весьма молодцевато в своем нанковом сюртуке, осторожно пролез в дверь, чтобы не пролить горячую воду из кувшина.
— Послушай, Бенто! Ты не видел в погребце или в укладке, что я привез из Лиссабона, такой бутылочки с белым порошком? Это английское лекарство, от доктора Маттоса… На пузырьке белая этикетка с английским названием, как это?.. да! «Fruit salt», то есть «растительная соль»…
Бенто устремил глаза в пол, потом совсем их закрыл, припоминая. Верно, в ванной комнате, в красном чемодане он как будто видел пузырек с порошком, завернутый в кусок пергамента, вроде бы из архива.
— Правильно! — подтвердил Гонсало. — В Лиссабоне мне нужны были кое-какие документы по этому проклятому делу о Праге. Но в архиве у нас такая неразбериха!.. По ошибке я захватил совершенно ненужную грамоту на пергаменте. Принеси-ка сверток сюда. Только не вырони бутылочку!
Бенто, не любивший спешить, тщательно вправил агатовые запонки в манжеты сеньора доктора, аккуратно разложил на кровати сюртук и брюки из тонкого шевиота, с безукоризненно заглаженной складкой… Гонсало тем временем отошел к окну и стал перелистывать «Историю государственного управления в Португалии», вновь уйдя в мысли о статьях для «Анналов»; тут Бенто принес пергаментный свиток; на обтрепанных тесемках болталась свинцовая пломба с печатью.
— Он самый! — воскликнул фидалго, бросая книгу на подоконник. — Я завернул флакончик в эту грамоту, чтобы не разбился. Разверни его и поставь на комод. Доктор Маттос рекомендует принимать лекарство натощак, в тепловатой воде. Если не ошибаюсь, порошок должен зашипеть. Он обновляет кровь, прочищает мозги… Мне как раз необходимо прочистить мозги! Ты тоже пей, Бенто. И Розе скажи, чтобы пила. Нынче все принимают эти порошки, даже папа римский!
Бенто осторожно вынул флакончик и расправил на комоде жесткий лист пергамента, на котором желтели сморщенные непонятные буквы XVI века,
— И вот это старье, — заметил Гонсало, застегивая воротничок, — я таскал в столицу, как будто оно могло пригодиться в деле о закладе Праги! Пергаментная грамотка времен короля Себастьяна… Я могу разобрать только дату: тысяча четыреста… нет, тысяча пятьсот семьдесят седьмой год. Накануне африканского похода… Что ж, она все-таки пригодилась: завернуть пузырек.
Бенто, достававший из комода белый жилет, тоже покосился на почтенный документ,
— Надо полагать, письмо его величества дона Себастьяна прапрапрадеду сеньора доктора,
— Вероятно, — отозвался фидалго, уже стоявший у зеркала. — И будь уверен, письмо возвещало подарок. Солидный подарок! В старину иметь короля значило иметь верный доход. Теперь же… Не пытайся, братец, затянуть пряжку: у меня уже несколько дней как желудок вздулся… Теперь же, прямо скажем, королевская корона сильно сдала, Бенто!
— Похоже на то, — отвечал Бенто. — «Эпоха» утверждает, что дни королей сочтены. Давеча сам читал. А «Эпоха» знает, что пишет. Недавно — сеньор доктор, наверно, видел этот номер — там сообщалось, как справляли день рождения сеньора Саншеса Лусены. Фейерверк, банкет в «Фейтозе»…
Усевшись поудобней на оттоманке, Гонсало протянул Бенто ногу; тот принялся зашнуровывать его белый ботинок.
— Твой Саншес Лусена отпетый болван. Что за охота в его возрасте баллотироваться в депутаты, просиживать по полгода в гостинице «Франкфурт», уезжать из такой чудесной усадьбы, бросать хозяйство без присмотра… И все это ради чего? Чтобы время от времени пробурчать: «Присоединяюсь к предыдущему оратору»! Лучше бы уступил кресло мне: во-первых, я умней; во-вторых, у меня нет богатого имения; в- третьих, мне нравится отель «Браганса». А ваш Саншес Лусена… Не забудь сказать Жоакину, чтобы завтра к этому времени оседлал мне лошадь… надо съездить в «Фейтозу», к старому кретину. Кстати обновлю лиссабонский костюм для верховой езды и высокие краги… Я уже два года не видел доны Аны Лусена. Красивая женщина!
— Когда сеньор доктор были в Лиссабоне, сеньор Саншес Лусена с доной Аной проезжали мимо нас в коляске. Они остановились, и сеньор депутат показывали рукой на башню, объясняли, значит, супруге… Ничего не скажешь, женщина видная! Глядела на башню в лорнетку на толстой цепочке — все из чистого золота.
— Прекрасно! Возьми-ка платок и намочи в одеколоне, голова разболелась. Эта дона Ана, если не ошибаюсь, когда-то служила поденщицей в Коринде?
Бенто, задетый за живое, забыл про откупоренный флакон и решительно запротестовал:
— Вот уж нет, сударь! Сеньора дона Ана Лусена из самых что ни есть никудышных: ихний папаша был мясником в Оваре, а братец пошел в бандиты после того, как убил кузнеца из Ильяво.
— Недурно, — подытожил Гонсало, — отец мясник, брат разбойник, золотой лорнет, первая красавица в Оливейре… Стоит надеть новый костюм!
В девять часов вечера Тито сидел на каменной скамье у фонтана, под акациями, и ждал. С ним был его друг Жоан Гоувейя, председатель муниципального совета Вилла-Клары. Оба обмахивались шляпами, молчали, наслаждались прохладой и тихим журчаньем воды в темноте. На часах мэрии уже пробило половину одиннадцатого, когда появился наконец Гонсало: он опоздал, задержавшись в клубе за партией в пикет и сразу же заявил, что нагулял волчий аппетит, «исторический аппетит Рамиресов»; он так спешил, что не дал Тито Виллалобосу зайти к Брито в погребок, чтобы прихватить тростниковой водки с Мадейры, «стоящей водочки…»
— Некогда. Пошли в таверну. К Гаго! Еще минута, и я сожру кого-нибудь из вас. С голодным Рамиресом шутки плохи!
Но не успели они дойти до конца Калсадиньи, как Гонсало вдруг остановился, скрестил руки и потребовал от сеньора председателя объяснения по поводу последней выходки
Жоан Гоувейя был малорослый, поджарый человечек с очень смуглым лицом и жесткими, как щетина, усами. Он носил короткий элегантный редингот и сдвигал цилиндр несколько набок. Гоувейя и не собирался возражать. Он всего лишь чиновник, служит при историках, как раньше служил при возрожденцах, и привык относиться с иронией к назначению на крупные посты только что вышедших из Коимбры юнцов — будь они историками или возрожденцами. Но на этот раз, господа, даже его чуть не стошнило! Назначить губернатором, да еще в Монфорте, такого, как Антонио Морено… Да сколько раз в Коимбре он сам видел этого субъекта в женском утреннем капоте, с пудрой на миловидном личике!.. И, схватив фидалго за рукав, Гоувейя принялся рассказывать, как однажды поздним вечером пьяный вдрызг Жозе Коржан целился из револьвера в столь же пьяного падре Жустино и требовал, чтобы тот немедленно обвенчал его с Антонио перед статуей богоматери!
Но Тито, который долго молчал, играя от нечего делать дубинкой, заявил, что если у почтенных сеньоров есть время стоять на углу и рассказывать гнусности, то он успеет сходить к Брито за водкой. В тот же миг Фидалго из Башни, всегда расположенный шутить, выдернул свой рукав из пальцев Гоувейи и поскакал галопом по Калсадинье, вытянув перед собой кулаки, словно натягивал поводья и с трудом
