второго курса уже был принят в их ряды. Его, несомненно, ждало блестящее будущее политического и государственного деятеля… И наконец Мария да Граса самозабвенно полюбила расчесанные до блеска усы, широкие плечи своего благовоспитанного Геркулеса, самоуверенную осанку, из-за которой топорщилась на груди крахмальная манишка. Сама она, напротив, была хрупкой и маленькой; когда Грасинья улыбалась, ее зеленоватые глаза влажно и застенчиво мерцали; личико казалось прозрачным, точно из тонкого фарфора, а великолепные волосы, черные и блестящие, как конский хвост, ниспадали до самых пят; они могли окутать всю ее фигурку — так она была тонка и миниатюрна. Когда влюбленные гуляли в тополевой аллее парка, мисс Роде (которую ее отец, преподаватель греческой литературы в Манчестере, с детства пичкал мифологией) неизменно восклицала, что они напоминают ей «могучего Марса и грациозную Психею». Даже слуги говорили: «Красивая парочка!» Одна лишь сеньора дона Жоакина Кавалейро, мать Андре, тучная и капризная дама, всеми силами противилась наездам сына в «Башню» — без всякого, впрочем, разумного основания; просто «барышня уж больно тощенькая, ей бы невестку посолидней, в теле…». К счастью, когда Андре Кавалейро оканчивал пятый курс, эта несимпатичная сеньора скончалась от водянки. Отец Гонсало получил ключ от склепа; Грасинья надела траур; даже Гонсало, живший в одном пансионе с Кавалейро на улице Сан-Жоан, повязал на рукав черную ленту. Все в Санта-Иренее были уверены, что блистательный Андре, избавившись от противодействия мамаши, сразу же после церемонии врученья дипломов сделает формальное предложение «Фиалке из Башни». Долгожданная церемония наконец состоялась, но Кавалейро вдруг уехал в Лиссабон: на октябрь были назначены выборы, и дядя Рейс Гомес, занимавший пост министра юстиции, обещал племяннику депутатскую скамью в национальном собрании от Брагансы.
Все лето Андре просидел в столице, затем отправился в Синтру, где черный пламень его глаз опустошил немало сердец; потом он совершил триумфальную поездку по Брагансе, под треск фейерверков и клики «виват!» в честь племянника нашего Рейса Гомеса. В октябре Браганса поручила доктору Андре Кавалейро (как писало «Эхо Трасос-Монтес») представлять ее в кортесах, вверившись его блестящей эрудиции и ораторскому дарованию…» Лишь после всего этого он вернулся в Коринду. Бывал и в «Башне». Отец Гонсало как раз только что перенес гастрическую лихорадку, обострившую его застарелую болезнь — диабет; во время этих посещений Андре уже не искал случая увлечь Грасинью в тенистые, уединенные аллеи парка. Нет! Он предпочитал сидеть в голубой гостиной и беседовать о политике с укутанным в одеяло Висенте Рамиресом. Старый губернатор уже не поднимался с кресла. Грасинья писала брату в Коимбру, что встречи с Андре стали не такими пылкими и непринужденными, как раньше: «…он очень занят, готовится в депутаты…» После рождества Кавалейро вернулся в Лиссабон к открытию кортесов; он вез с собой целый обоз мебели, камердинера Матеуса, новую верховую лошадь, купленную в Вилла-Кларе у Мануэла Дуарте, и два ящика книг. Милейшая мисс Роде утверждала, что Марс, как и подобает герою, попросит руки Психеи лишь после какого-нибудь славного подвига, например, «после триумфального дебюта, благоухающего всеми цветами красноречия…». Когда Гонсало приехал в «Башню» на пасхальные каникулы, лицо сестры показалось ему бледненьким и испуганным. Письма от Андре, который давно уже выступил «с триумфальным дебютом, благоухающим всеми цветами красноречия», становились все короче, все небрежней. Последнее его послание (которое Грасинья под секретом показала брату), с пометкой «палата депутатов», состояло всего из трех кое-как нацарапанных строчек: «Предстоит масса работы в комиссиях, погода хорошая, сегодня вечером бал у графа Вильяверде, ужасно соскучился. Твой верный Андре…» Гонсало Мендес Рамирес решил в тот же вечер поговорить с отцом, угасавшим в своем кресле,
— По-моему, Андре очень нехорошо поступает с Грасиньей. Что ты об этом думаешь?
Висенте Рамирес слабо пошевелил рукой; жест его выражал печаль и бессилие; перстень с гербом то и дело соскальзывал с исхудавшего пальца.
Но вот в мае закрылись заседания кортесов — нескончаемые заседания, поглощавшие все мысли Грасиньи, которая страстно мечтала, «чтобы депутатов распустили на каникулы». И что же? Чуть ли не на следующий день она в Санта-Иренее, а Гонсало в Коимбре узнали из газет, что «молодой многообещающий депутат Андре Кавалейро отбыл в Италию и Францию в длительный вояж, посвященный отдыху и ученым занятиям». Ни единой строки своей избраннице, почти невесте!.. Это был прямой вызов. В былые времена Рамиресы с конными вассалами и пешей ратью обрушились бы за такую обиду на гнездо Кавалейро и оставили бы на месте замка лишь обугленные бревна да повешенных на пеньковой веревке челядинцев… Но умиравший Висенте Рамирес только покорно прошептал: «Негодяй!..» Гонсало в Коимбре рычал от ярости и клялся отхлестать мерзавца по щекам! Добрейшая мисс Роде обрела утешение в музыке: она велела распаковать свою старую арфу, и над рощами Санта-Иренеи понеслись элегические арпеджио. Кончилось все это горькими слезами Грасиньи. Она так отчаялась в жизни, что перестала даже причесываться и несколько недель пряталась от всех в павильоне под акациями, чтобы никто не видел ее горя.
Сколько воды утекло с тех пор, а воспоминание об этих слезах снова обожгло жаждой мести сердце Гонсало. Он ударил палкой по ограде, словно то были ребра Кавалейро! Друзья шагали по мосту через Портелу; в этом месте взору путника открываются бескрайние поля; с дороги видна была вся Вилла-Клара, облитая лунным светом, — от монастыря святой Терезы, на Фонтанной площади, до новой кладбищенской стены, белевшей на вершине холма под тонкими кипарисами. В глубине долины светлым пятнышком выделялась церковь пресвятой девы Марии Кракедской — все, что уцелело от древнего монастыря, где некогда покоились в грубо вытесанных каменных склепах могучие скелеты Рамиресов. В темноте, под аркой моста, журчала речонка, тихо пробираясь по усеянному галькой руслу. Видейринья, охваченный поэтическим восторгом перед безмолвием и кроткой негой ночи, снова запел под приглушенное бормотание струн:
Гонсало же вернулся к своим мыслям, перебирая в памяти печали, которые в тот год обрушились на «Башню». Висенте Рамирес скончался в августе, под вечер, сидя в вынесенном на веранду кресле. С ним был падре Соейро. Умер он легко, и в последнюю минуту, устремив взгляд на древнюю башню, едва слышно прошептал: «Сколько новых Рамиресов суждено ей увидеть у своего подножия?..» В то лето Гонсало просидел все каникулы в полутемном архиве и один-одинешенек (верный управляющий Ребельо тоже приказал долго жить) рылся в бумагах, пытаясь выяснить свои денежные дела. Оказалось, что он располагает всего лишь двумя тысячами тремястами милрейсов дохода — вот и все, что давало поместье в Кракеде, имение в Праге и две деревни: Трейшедо и Санта-Иренея. Когда пришло время возвращаться в Коимбру, Гонсало отвез сестру в Оливейру и оставил у родственницы, доны Арминды Нунес Вьегас, богатой и добродушной дамы, которая занимала на Посудной площади обширный особняк, набитый портретами предков и изображениями родословного древа; почтенная сеньора по большей части сидела на парчовом канапе, в черном бархатном платье, и перечитывала свои любимые рыцарские романы — «Амадиса», «Леандра Прекрасного», «Тристана и Бланкафлор», «Хроники императора Кларимундо». Вокруг нее жужжали веретенами служанки. Здесь-то и увидел Грасинью Рамирес ее будущий муж, Жозе Барроло, отпрыск одного из самых богатых семейств Амаранте, и полюбил ее страстно, глубоко, благоговейно, чего никто не ожидал от этого толстоватого и флегматичного молодого человека с румяными, как яблоко, щеками и столь недалекого умом, что приятели прозвали его «Жозе без Роли». Добряк Барроло до этого безвыездно жил с матерью в Амаранте и ничего не знал о несчастной любви «Фиалки из Башни» — впрочем, тайна эта не вышла за пределы парков и рощ Саита-Иренеи.
Под сенью умиленной и снисходительной опеки доны Арминды состоялась помолвка, а через три месяца сыграли свадьбу. Гонсало Мендес Рамирес получил от Барроло письмо, где тот клялся, что «чистейшая страсть, внушенная ему Марией Грасой, ее добродетелью и другими достоинствами, так сильна, что даже в словаре нет слов, способных это выразить…»
Свадьбу отпраздновали пышно. По воле Грасиньи, не пожелавшей расставаться с родной «Башней»,
