зубы…
– Ах он голубчик! Ах он голубчик! – восторгался Либаниньо, исходя благочестивым умиленьем. – Жаль, нельзя побыть у тебя подольше! Пора в контору… Прощай, душенька, надо бежать! – И он похлопал Сан- Жоанейру своей пухлой ручкой по плечу. – А ты с каждым днем все аппетитней!.. Знай, неблагодарная, что я читал за тебя «Славься, небесная владычица», как ты просила.
Вошла служанка.
– До свиданьица, Русинья! Что это ты все худеешь? Помолись-ка поусердней нашей матушке, небесной заступнице.
Тут он заметил через приоткрытую дверь Амелию:
– Ай, Мелинья, экий ты симпомпончик! Вот бы мне вдвоем с такой молитвенницей душу спасать!
И, суетясь, юля, визгливо покашливая, он начал спускаться по лестнице, а в дверях еще раз пропищал:
– До свиданьица, до свиданьица, девочки!
– Слушай, Либаниньо, приходи сегодня вечером!
– Ох, душенька, не могу! Невозможно! – пропел Либаниньо слезливой фистулой, – ведь завтра святая Варвара: надо раз шесть, не меньше, прочитать «Отче наш»!
Амаро вместе с каноником Диасом нанес визит декану капитула и вручил ему рекомендательное письмо от графа де Рибамар.
– Я был близко знаком с графом де Рибамар, – сказал декан, – мы часто встречались в сорок шестом году, в Порто.[44] Можно сказать, старые друзья! Я служил тогда в соборе святого Илдефонсо; быстро годы летят!
И, усевшись в старое парчовое кресло, он стал с удовольствием вспоминать молодость: рассказывал анекдоты из истории Шунты, нарисовал портреты нескольких выдающихся личностей того времени, изобразил в лицах их разговоры (его преподобие был великий мастер подражать чужим голосам), рассказал об их смешных привычках, чудачествах – особенно хорошо у него получался Мануэл Пассос: как он расхаживал по Новой площади в узком сером сюртуке и широкополой шляпе, восклицая: «Мужайтесь, патриоты! Шавьер стоит насмерть!»
Священники смеялись до упаду. Визит прошел удивительно тепло и сердечно. Амаро ушел из епископской резиденции весьма польщенный.
Он отобедал у каноника Диаса, затем оба пошли прогуляться по шоссе на Марразес. Над полями стоял светлый, чуть подернутый дымкой день. Все вокруг – и холмы, и голубое небо – дышало покоем и миром. Белесый дым тянулся вверх над крышами хуторов, меланхолично позвякивали бубенцы возвращавшегося с пастбища стада. Амаро остановился у моста и сказал, окидывая взглядом этот приветливый пейзаж:
– Кажется, мне будет здесь хорошо.
– Преотлично! – подтвердил каноник, втягивая в ноздрю понюшку табака.
Было около восьми, когда они подошли к дому Сан-Жоанейры.
Ее старые приятельницы уже были в сборе и поджидали обоих священников в столовой. Амелия шила при свете керосиновой лампы.
Дона Мария де Асунсан нарядилась в свое парадное платье черного шелка; ее рыжеватый шиньон был украшен черными кружевами; костлявые руки в митенках, сверкая перстнями, важно покоились на коленях. От приколотой у шеи броши до самого пояса свисала массивная золотая цепочка. Держалась дона Мария церемонно и очень прямо, слегка склонив голову набок; на ее горбатом носу сверкали золотые очки; из бородавки на щеке торчал пучок волос; когда речь заходила о церковных обрядах или чудесах, она дергала головой и в безмолвной улыбке приоткрывала огромные желтые зубы, сидевшие в деснах, как вбитые в дерево железные клинья. Она была вдова, очень Богата и страдала хроническим насморком.
– Познакомьтесь с нашим новым соборным настоятелем, дона Мария, – сказала ей Сан-Жоанейра.
Та привстала и сделала проникновенный реверанс.
– Вот обе сеньоры Гансозо, вы, конечно, слышали это имя, – продолжала Сан-Жоанейра, обращаясь к своему постояльцу.
Амаро застенчиво поздоровался. Дамы Гансозо были сестрами; по слухам, у них водились деньги, но все же они пускали к себе жильцов. Старшая, дона Жоакина Гансозо, была сухопарая особа с огромным лбом, быстрыми глазками, острым носом закорючкой и узкими губами. Завернувшись в шаль, скрестив руки, она сидела прямо, точно аршин проглотила, и беспрестанно говорила пронзительным, напористым голосом. Она дурно отзывалась о мужчинах и уверяла, что безраздельно отдала себя служению церкви. Ее сестра, толстая дона Ана, была туга на ухо, а потому в разговоре не участвовала, почти не поднимала глаз и все время неторопливо крутила большими пальцами. В своем неизменном черном платье в желтую полоску, с горностаевой горжеткой на шее, она дремала весь вечер, напоминая время от времени о своем присутствии шумными вздохами. В городе говорили, что она безнадежно влюблена в почтмейстера. Ей сочувствовали от души; кроме этого, она славилась уменьем вырезывать бумажные кружевные салфеточки для подносов со сластями.
Была тут и сеньора дона Жозефа, сестра каноника Диаса. В городе ей дали прозвище «Жареный каштан». Это было сухонькое крючкообразное создание, со сморщенным желтым личиком и свистящим голосом. Она постоянно пребывала в состоянии глухого бешенства, глазки ее злобно горели, тощее тело, насквозь пропитанное желчью, то и дело дергалось от раздражения. Ее боялись. Местный вольнодумец Годиньо называл ее дом «городской конторой сыска и оповещения».
– Значит, вы сегодня нагулялись всласть, сеньор священник? – тотчас же спросила она, выпрямившись.
– Мы дошли почти до конца шоссе, – ответил каноник, тяжело опускаясь в кресло позади Сан- Жоанейры.
– Понравились вам здешние места? – поддержала разговор дона Жоакина Гансозо.
– Очень понравились.
