невзрачными красными цветочками, не имеющими запаха.
Я горестно прошептал:
— Какая жалость! Тетушке так хотелось, чтобы отросток был сорван именно с этого дерева, Топсиус! Тетушка так богата!
И тогда мудрый философ понял, что фамильные соображения бывают столь же повелительны, как государственные, и проявил истинное величие души: он простер руку над деревом, как бы освящая его именем науки, и произнес следующие знаменательные слова:
— Дон Рапозо, мы были с вами добрыми товарищами… Можете заверить вашу тетушку, ссылаясь на человека, к мнению которого в вопросах критической археологии прислушивается вся Германия, что ветка этого дерева, согнутая в виде венка, та самая…
— Та самая… — хрипло отозвался я.
— Та самая, которая изъязвила чело равви Иошуа Назарянина, кого потомки римлян называют Иисусом из Назарета, а иные также Христом!..
Таков был приговор германской науки! Я вытащил свою севильскую наваху и отсек один из сучков. Топсиус снова пошел искать в мокрой траве обломки крепости Кипрон и другие развалины, оставшиеся после Ирода, а я торжественно понес в палатку мое сокровище. Шутник Поте, сидя на попоне, молол кофе.
— Отличный сук! — закричал он. — Так и просится, чтобы из него сделали терновый венец!.. Прямо хоть молись на него…
И тут же этот веселый человек ловко сцепил концы колючей ветки в виде венца. Вышло удивительно похоже! До умиления!
— Не хватает только капель крови! — прошептал я, растроганный. — Господи Иисусе! Тетечка совсем обалдеет!
Но как везти в Иерусалим, через холмы Иудеи, эти неудобные шипы? Как только им придали сакраментальную форму, они так и норовили вонзиться в беззащитную плоть. Но для весельчака Поте не существовало трудностей. Из глубин своего чудо-мешка он извлек пук неочищенного хлопка, осторожно окутал им венец, точно хрупкую драгоценность, затем завернул в серую бумагу, перевязал красным шнурком — и получился аккуратный пакетик… А я, улыбаясь и закуривая сигарету, думал о другом пакетике — с кружевами и шелковыми лентами, пропахшими фиалкой и любовью, который ждал в Иерусалиме меня и моих поцелуев.
— Поте, Поте, — вскричал я, не сдержав радости, — ты даже не представляешь себе, сколько золота я получу за этот сверточек с колючей веткой!
Когда Топсиус вернулся с Елисеева источника, я предложил распить в честь новоприобретенной священной реликвии одну из бутылок шампанского с золотым ярлыком, припасенных весельчаком Поте. Топсиус пил «за науку», я «за веру». Пена «Moed et Chandon» щедро оросила Ханаанскую землю.
Когда стемнело, мы ради праздника разожгли костер. Из Иерихона пришли арабские женщины и плясали перед нашей палаткой. Мы улеглись поздно, когда над вершинами Моава, в той стороне, где некогда стоял Махерон, восходил тонкий серп луны, похожий на золотой ятаган, отсекший непокорную Иоканаанову голову.
Сверток с терновым венцом лежал возле меня. Костер погас, лагерь уснул в глубоком безмолвии евангельской долины. Успокоенный и довольный, я тоже закрыл глаза.
III
Часа два я крепко спал. Вдруг дымный мигающий огонь факела осветил палатку, и чей-то голос протяжно позвал меня:
— Теодорико! Теодорико! Восстань и гряди во Иерусалим!
Я в испуге сбросил одеяло. Передо мной стоял высокоученый Топсиус и при мертвенном свете свечи, мигавшей на столе среди бутылок из-под шампанского, прилаживал к сапогу железную шпору. Это он разбудил меня и теперь настойчиво торопил с отъездом.
— Вставай, Теодорико, вставай! Лошади оседланы! Завтра пасха. На рассвете мы должны быть у ворот Иерусалима.
Приглаживая волосы, я с удивлением смотрел на обычно столь хладнокровного и рассудительного доктора наук.
— Что такое, Топсиус? Почему мы должны ехать, бросив вьюки и спящий лагерь, точно беглецы?
Ученый поднял на лоб свои золотые очки, сверкавшие необычной, вдохновенной силой мысли. Белый плащ, какого я до сих пор ни разу на нем не видел, драпировал его одухотворенную худобу прямыми строгими складками наподобие римской тоги. Худощавый, медлительный, он величественно развел руки и сказал, почти не шевеля губами, словно изваянными в классическом мраморе:
— Дон Рапозо! День, который займется и вскоре осветит вершины Хеврона, — это пятнадцатое число месяца нисана. Во всей истории Израиля, от первого возвращения племен из вавилонского плена до второй осады храма солдатами Тита, не было другого столь знаменательного дня! Я должен ехать в Иерусалим, чтобы увидеть своими глазами, во всей пестроте и шуме жизни, эту страницу Евангелия. Мы проведем святую пасху в доме Гамалиила, друга Гиллеля, моего доброго знакомого, знатока греческой литературы, прекрасного гражданина и члена синедриона. Ему принадлежит изречение: «Если хочешь избавить себя от мук сомнения — найди учителя и подчинись его авторитету». Итак, в путь, дон Рапозо!
Так говорил мой друг, стоя прямо и важно перед моей койкой. Без возражений, как бы повинуясь высшей воле, я стал натягивать сапоги для верховой езды. Едва я успел накинуть на плечи бурнус, как Топсиус нетерпеливо повлек меня вон из палатки, не дав захватить мою севильскую наваху и часы, которые я по ночам на всякий случай засовывал под подушку. Чадила свеча; тускло мерцал ее красноватый огонек…
Было около полуночи. Где-то лаяли собаки, но лай их звучал мягко, приглушенно, словно доносился из-за цветущих изгородей и хуторов. Свежий, ласкающий воздух был напоен ароматом садовых роз и апельсинового цвета. Звезды сияли на небосводе удивительно ярко, и над вершиной горы Нево чудная белая звезда смотрела на меня и взволнованно мерцала, словно силясь разорвать узы немоты и открыть моей душе какую-то великую тайну.
Длинногривые кобылицы стояли смирно в ожидании седоков. Пока Топсиус поудобнее прилаживал стремена, я вскочил в седло и в тот же миг, взглянув в направлении Елисеева источника, увидел дивную картину; дрожь ужаса и восторга пробежала по моей спине.
В сиянии алмазных сирийских звезд передо мной высились стены какого-то нового города! Смутно белели фронтоны храмов, полускрытые листвой священных рощ; над далекими холмами перекинулись четкие, легкие арки акведука… На вышке какой-то башни ярко горел огонь, ниже сверкали острия копий; передвигался вооруженный отряд; протяжный звук букцины долго замирал во мраке… Под защитой бастионов спала среди пальм тихая деревня.
Топсиус уже сидел в седле, ухватившись за гриву своей лошади.
— Что это там… белое? — спросил я, едва дыша.
Он спокойно ответил:
— Иерихон.
И взял с места в галоп. Не помню, долго ли я ехал, онемев от изумления, вслед за славным летописцем Иродов; мы скакали по прямой дороге, вымощенной черными базальтовыми плитами. Куда девалась неровная тропа, кое-как протоптанная среди белесых известняков, по которой мы спускались в Ханаанскую долину мимо холмов с чахлыми, редкими кустарниками, похожими в ярком свете дня на пятна плесени, выступившие на неопрятном старческом теле! Все стало другим — и вид утесов, и аромат нагретой земли, и даже мерцание звезд… Что за перемена совершилась во мне или что изменилось во вселенной? Время от времени подковы выбивали острую искру, а Топсиус скакал все дальше и дальше, схватившись за гриву, и полы его белого плаща вились за спиной, как знамена.
Вдруг он круто остановился возле квадратного строения, укрытого деревьями и погруженного в сон и
