безмолвие; над коньком крыши сидел на шесте вырезанный из жести журавль. У ворот догорал костер; я соскочил с коня и помешал головешки. Вспыхнуло пламя и на мгновение осветило дом: я понял, что это древний постоялый двор на краю древней дороги. Пониже журавля, над узкой, утыканной гвоздями дверью, чернела на белой каменной доске надпись по-латыни: «Ad Gruem Maiorem» [10]. А сбоку, занимая часть фасада, разместилась другая надпись, грубо выдолбленная в камне. Я с трудом разобрал ее смысл: Аполлон дарует гостям доброе здоровье, а Септиманус, трактирщик, обещает им ласковый прием, живительную ванну, крепкие вина Кампаньи, свежие плоды Энгадди и все удобства, как принято в Риме…
Я недоверчиво прошептал:
— Как принято в Риме!..
В какое странное место я заехал? Что за люди, непохожие на меня, одетые в странную одежду, говорящие на странном языке, пьют здесь под защитой чуждых мне богов вино из амфор времен Горация?
Но Топсиус поскакал дальше, длинный и призрачный во мраке ночи. Кончилась вымощенная звонким базальтом дорога; мы поднимались шагом по крутой тропе, проложенной среди скал; камни гремели и перекатывались под подковами лошадей, точно в русле ручья, высохшего от летнего зноя. Многознающий доктор, подпрыгивая в седле, проклинал синедрион и тупость еврейского закона, который упорно противился любому культурному начинанию проконсула… Фарисей со злобной подозрительностью покосился на римский акведук, дающий ему воду, на римскую дорогу, ведущую в город, на римскую терму, избавляющую его от чесотки…
— Проклятье фарисею…
Кутаясь в бурнус, я сонно отозвался, припомнив евангельское проклятие:
— Фарисеи, гробы повапленные… Да падет проклятие на ваши головы!
Был тот немой предрассветный час, когда волки спускаются с гор на водопой. Я закрыл глаза; звезды начинали бледнеть.
По воле вседержителя недолги теплые ночи нисана, когда в Иерусалиме положено вкушать белого пасхального агнца; вскоре свет зари забрезжил в той стороне неба, где лежит страна моавитян. Я проснулся. На холме уже блеяли стада. В утреннем воздухе пахло розмарином.
Тут я заметил какого-то странного, дикого на вид человека; одетый в овечью шкуру, он брел над нами по каменистому хребту, тянувшемуся вдоль дороги. При виде его на память приходил пророк Илия и все яростные тирады Писания; его голая грудь и ноги были словно высечены из красного граната; среди спутанных жестких косм, падавших на лицо и сливавшихся с лохматой бородой, словно в диких зарослях, сверкали безумные глаза… Он нас заметил и тотчас же, потрясая рукавами, закричал; словно камни, посыпались на нас все проклятия неба! Он обзывал нас язычниками, собаками, он вопил: «Будь проклята та, что носила тебя в своей утробе! Да иссохнут сосцы, питавшие тебя!» Эти вопли обрушились на нас с вершины утеса, полные ненависти и грозных пророчеств. Лошади не могли идти быстрее по узкой тропе. Топсиус только поплотней запахнул плащ, словно защищаясь от града; но я не на шутку рассердился и обругал старика пьяницей и всякими другими словами. Глаза его загорелись дикой злобой; черный провал рта искривился; брызжа пеной, он принялся с новой силой изрыгать вопли разъяренного благочестия.
Миновав наконец ущелье, тропа снова вывела нас к мощеной римской дороге на Сихем; мы перешли на спокойную рысь и с облегчением вздохнули, вновь очутившись в мире цивилизации, милосердия, гуманности и закона. Повсюду блестели водоемы; на холмах высились недавно отстроенные крепости; священные камни отмечали границы полей. На гумнах волы с венком анемонов на рогах топтали снопы пасхального урожая; в садах, где уже распустились листья смоковниц, в беленных известкой вышках сидели рабы и с песней помахивали прутьями, отгоняя птиц. Изредка мы видели и граждан страны: один стоял у ограды своего дома, другой на берегу оросительной канавы; глаза его были опущены, на голову закинута пола плаща — он бормотал священную молитву «Шма». Гончар, гнавший по дороге осла с грузом глиняных горшков, крикнул нам: «Благословенны вас родившие! Пошли вам бог счастливой пасхи!» Прокаженный, который отдыхал в тени маслин, спросил, стеная и показывая свои язвы, не знаем ли мы, как найти в Иерусалиме равви, исцеляющего недужных, и где надо искать баразовый корень.
Мы подъезжали к Вифании. У приветливого источника, осененного ветвистым кедром, мы остановились, чтобы напоить лошадей. Ученый Топсиус, подтягивая подпругу, выразил удивление по поводу того, что мы не встретили каравана богомольцев из Галилеи, идущих в Иерусалим на празднование пасхи. Вдруг впереди послышалось громыхание железа: по дороге шел вооруженный отряд. Перед моим пораженным взором явился строй римских легионеров — тех самых, которых мы столько раз проклинали, глядя на изображения страстей господних!
Бородатые, загоревшие до черноты под солнцем Сирии, они шагали по-бычьи тяжело и мерно; под их сандалиями на железных подковах тяжко звенела каменная мостовая; каждый нес за спиной щит в холщовом чехле, а на плече длинные вилы, с которых свисали перевязанные веревками тюки, бронзовые блюда, скобяная утварь, связки фиников. Некоторые шли с непокрытой головой и несли в шлемах воду; в волосатых руках подрагивали в такт шагу короткие дротики. Жирный белокурый декурион в алой мантии дремал, покачиваясь в седле; за его конем бежала ручная газель с коралловыми украшениями на ногах. А сзади всех, менаду мулами с грузом зерна и связками хвороста, шли погонщики и пели под глиняную флейту, на которой играл почти голый негр с красной цифрой — номером легиона — на груди.
Я отступил в тень кедра. Но Топсиус, как и следовало ожидать от раболепного германца, слез с коня и чуть ли не распластался в дорожной пыли, приветствуя римскую мощь. Мало того! Не сдержав восторга, он проревел, взмахивая руками и плащом:
— Многая лета Каю Тиберию, трижды консулу Иллирии, Паннонии и Германии, августейшему миротворцу-императору!
Кто-то в рядах легионеров грубо рассмеялся. И они прошли тесной колонной, гремя железом, а вдали пастушок торопливо скликал своих коз и угонял их под защиту холмов.
Мы поскакали дальше. Базальтовая дорога кончилась, и мы въехали в полосу рощ, где все дышало свежестью, изобилием и ароматом яблок. Как непохожи были и холмы и дороги на все, что я видел за несколько дней до того в окрестностях святого града, иссушенных ветром проклятия, белесых, как мертвые кости… Теперь все кругом зеленело, журчало, шелестело в благовонной тени. Даже сияние дня потеряло мертвенный, скорбный отсвет, свойственный Иерусалиму: в нежном, юном небе зеленела апрельская листва; все дышало светлой надеждой. Глаза мои не могли наглядеться на эти евангельские виноградники, масличные и инжирные рощи, на сады, где растут алые полевые лилии, чей наряд, по словам Христа, не уступал красотой одеждам самого царя Соломона!
Я запел от радости, проезжая мимо изгороди, увитой цветущими розами. Топсиус остановил меня и показал на вершину холма, где среди темных кедров и кипарисов стоял дом с белым портиком, обращенным к востоку, к свету.
— Этот дом принадлежит, — сказал он, — римскому вельможе, из приближенных Валерия Грата, бывшего имперского легата в Сирии.
Все здесь было исполнено покоя и латинского изящества. Густой ковер трав тянулся вниз по склону до обсаженной лавандой аллеи. В середине газона алые цветы обрисовывали инициалы Валерия Грата. Вокруг розовых кустов и клумб с лилиями, окруженных полосою миртов, блистали благородные вазы коринфского мрамора, из которых свисали ветки аканта. Раб в сером плаще с капюшоном подстригал тисовое дерево, придавая ему форму урны; рядом высокий букс уже был искусно подстрижен в виде лиры. Ручные птицы что-то клевали на дорожках, посыпанных красным песком, другие расхаживали по ровной платановой аллее; между ветвями тянулись гирлянды плюща, похожие на украшения. Лавры укрывали своею тенью наготу статуй. В виноградной беседке с бюстом Эскулапа, рядом с бронзовым бассейном, где плескалась вода, сидел старик в тоге; лицо его дышало покоем и довольством, улыбаясь, он читал свиток папируса. Юная девушка в белой полотняной одежде и с золотой стрелой в волосах сплетала гирлянды из цветов, лежавших грудой у нее на коленях… Когда копыта наших лошадей простучали мимо, она подняла на нас светлый взор. «О, salve, pulcherrima!»[11] — возгласил Топсиус. Я тоже крикнул: «Viva la gracia!»[12] В ветвях цветущих гранатовых деревьев пели дрозды.
Несколько дальше неистощимый Топсиус снова остановил меня, чтобы указать на другое здание,
