стоявшее под кипарисами среди поля; оно имело сумрачный и суровый вид. Мой спутник сказал, понизив голос, что здесь живет Озания, член синедриона, богатый иерусалимский саддукей из первосвященнической династии Бэофов. Ни одно языческое украшение не оскверняло стен этого дома. Квадратный, замкнутый, упрямый, он олицетворял неуклонность закона. Но обширные житницы, крытые соломой, виноградники, давильни — все говорило о богатствах, нажитых грабительскими поборами. Десять рабов не могли справиться с охраной зерна, бурдюков с вином, бараньих стад, клейменных красной печатью, — все это было собрано к пасхе в счет десятины. У самой дороги, среди розовых кустов, сияла показным благочестием свежевыбеленная семейная усыпальница.
Незаметно доехали мы до пальмовой рощи, посреди которой ютится Витфагея. По известной Топсиусу цветущей тропинке мы стали подниматься на Елеонскую гору к «Давильне моавитянки» — так называлась стоянка для караванов на этой древней, нескончаемой Царской дороге, идущей от Египта до самого Дамаска, обильного водой.
Зрелище, открывшееся нашему взору с вершины горы, было ослепительно. Среди оливковых рощ, спускающихся к Кедрону, среди яблоневых садов, протянувшихся до самого Силоама, среди «Гробниц пророков» и даже в той стороне, где пылится дорога на Хеврон, — целый народ, ставший тут лагерем, шумно пробуждался от ночного отдыха. Черные пастушьи палатки из овечьих шкур, прижатых к земле камнями; холщовые навесы идумейцев, белевшие на солнце среди трав; шалаши из веток, в каких ютятся аскалонские овцеводы; ковровые шатры паломников из Невфалима, подвешенные на кедровых шестах, — вся Иудея собралась у ворот Иерусалима на празднование священной пасхи! Мало того, вокруг казармы, где стояли легионеры, расположились греческие купцы из Декаполы, финикийские ткачи из Тивериады и даже язычники, прибывшие сюда через Самарию из Кесарийских земель и с побережья.
Мы ехали медленно и осторожно. Развьюченные верблюды безмятежно пережевывали жвачку в тени маслин; стреноженные перейские кобылицы клонили головы, отягощенные длинной пышной гривой. В палатках с откинутыми полотнищами можно было разглядеть развешанное оружие, блестели эмалью большие блюда; у входа девушки толкли зерно между двух камней — быстро мелькали унизанные браслетами руки. Иные доили коз; повсюду разжигались жаровни. Поставив на плечо изящный кувшин и держа за руки детей, женщины спускались вереницей к Силоамскому источнику и пели.
Лошади задевали ногами натянутые веревки идумейских палаток. Наконец пришлось совсем остановиться перед разостланным прямо на земле ковром, на котором купец из Кесарии в ярком карфагенском плаще, расшитом цветами, разложил египетские полотна, косские шелка и богато изукрашенное оружие, а в каждой руке держал по флакону и громко выхвалял ассирийский нард и ароматические масла Парфии… Толпа расступилась, чтобы пропустить лошадей; в нас впивались томные, презрительные взгляды; некоторые сквозь зубы пускали нам вдогонку бранное слово; профессорское пенсне Топсиуса вызывало насмешливые улыбки; в жестких бородах хищно оскаливались зубы.
Под деревьями жались к стене ряды нищих, они визгливо причитали и показывали черепки, которыми выскребали гной из ран. У входа в шалаш из лавровых ветвей тучный старик с рыжими, как у Силена, волосами приглашал паломников выпить молодого сихемского вина и полакомиться бобами апрельского сбора. Смуглые жители пустыни толпились вокруг корзин с плодами, Аскалонский пастух шел на ходулях, окруженный стадом белых барашков, и дул в букцину, предлагая набожным иудеям купить чистого пасхального агнца. Среди этого столпотворения то и дело вспыхивали перепалки и стычки. В толпе расхаживали парные дозоры римских солдат, с оливковой веточкой на шлемах, и улыбались отечески- добродушно.
Так мы подъехали к двум высоким ветвистым кедрам. В их листве ютилось, взмывало, перепархивало такое великое множество белых голубей, что деревья эти напоминали две огромные вазы на весеннем ветру, сдувающем с их цветов белые лепестки. Топсиус взглянул вниз и остановился, всплеснув руками; я тоже ахнул; мы оба замерли на месте, ошеломленные представшей перед нами картиной: у наших ног в лучах зари блистал Иерусалим.
Солнце заливало его царственным сиянием. Крепостная стена, укрепленная недавно сложенными башнями, с вкрапленными среди каменной кладки ворот золотыми украшениями, тянулась вдоль крутого берега Кедрона, уже обмелевшего от жаркого солнца месяца нисана. Затем она бежала дальше, опоясывая Сион, в сторону Ениома, до самых Гаребских холмов. В середине этого пространства, как раз против кедров, шумевших над нашей головой, высился на своем нерушимом основании храм Соломона, в облицовке из отполированного гранита, — твердыня единого бога. Он господствовал над всей Иудеей, гордясь своим великолепием!
Пригнувшись к самой гриве лошади, мудрый Топсиус показывал мне его самую обширную часть, называемую «Двором язычников»; этот атриум способен вместить всех сынов Израилевых и всех иудеев, разбросанных по языческим землям. Полированный каменный пол блестел, как вода в бассейне. Колонны из паросского мрамора обрамляли его с двух сторон, образуя глубокие, прохладные «Портики Соломона». Колонны эти стояли тесным строем, как пальмы в рощах Иерихона. Посреди этого пространства, полного света и воздуха, поднималась гладким, словно алебастровым, уступом мощная терраса с аркадами и башенками, где вились голуби. Это был знаменитый «Двор Израиля», место, куда допускались лишь сыны избранного богом народа, лишь блюдущие Моисеев закон. Только они могли войти в эти двери, обитые листовым серебром. Другие светлые ступени вели еще выше — к белой террасе «Двора священников»; здесь, в рассеянном свете дня, чернел огромный жертвенник из нетесаных камней; по четырем его углам грозно торчали бронзовые рога, с обеих сторон двумя прямыми столбами курился священный дым, медленно поднимался ввысь, тонул в небесной лазури — символ вековечной хвалы создателю. А в глубине этой террасы, на возвышении, дивно сверкал золотой чешуей и мрамором, белый и огненный, словно сложенный из снега и золота, «Гиерон» — святая святых, обиталище Иеговы; вход туда был закрыт священной завесой, вытканной в Вавилоне, — цвета огня я цвета моря. По стене вилась изумрудная лоза с гроздьями, набранными из других драгоценных камней. Над куполом, увенчивая храм как бы солнечной короной, расходились лучами длинные золотые копья. Таким явился мне храм Соломона под праздничным пасхальным небом — сияющий, победоносный, величавый, драгоценный, открытый всем взорам как самый прекрасный, самый редкостный дар земли!
Но Топсиус обратил мое внимание на башню, которая стояла рядом с храмом, возвышаясь над ним с суровым упрямством. Это была черная, массивная, неприступная башня Антония, оплот римского владычества. На верхней площадке, между зубцами, ходили вооруженные солдаты. На одном из бастионов мы заметили коренастого человека в алом плаще центуриона: он простер руку, и протяжные голоса букцин запели, передавая приказ другим башням, голубевшим в прозрачной дали и оцеплявшим священный город со всех сторон. И мне подумалось, что цезарь сильнее Иеговы!
Затем Топсиус показал мне, позади Антониевой башни, древнее городище Давида. Это было скопление свежевыбеленных домов, спускавшихся, словно отара белых овец, в еще темную низину; там они расступались, образуя обширную площадь, опоясанную аркадами; затем город вновь карабкался вверх по склону, рассеченный извилистыми трещинами улиц, и захватывал весь холм, примыкавший к Акре; это была самая богатая часть Иерусалима, с дворцами и бассейнами, которые сверкали на солнце, как стальные щиты. А еще дальше, по другую сторону древних, осыпавшихся стен, строился новый город, Вифесда; там возвышались круговые аркады цирка Ирода, а крайний холм занимали сады Антипы, тянувшиеся вплоть до усыпальницы царицы Елены; эти пышные, стелющиеся по горам сады питались тихими водами Эн- Рогеля.
— Ах, Топсиус, какой чудесный город! — восхищенно вздохнул я.
— Раввин Элиезер говорил: кто не видел Иерусалима, не знает, что такое красивый город.
Между тем мимо нас торопливо и оживленно пробегали толпы людей; все спешили к зеленой дороге, поднимавшейся из Вифании; какой-то старик, изо всех сил тащивший за веревку своего вола с грузом пальмовых ветвей, крикнул на ходу, что уже виднеется караван из Галилеи! Охваченные любопытством, мы тоже въехали на бугор и встали близ терновой изгороди; там уже толпились женщины с детьми на руках; они взмахивали покрывалами, выкрикивая приветствия и благословения. Наконец в облаках пыли, золотившейся на солнце, мы увидели густую колонну богомольцев из дальних мест, прибывавшую в Иерусалим последней, — из Верхней Галилеи, Гискалы и горных селений. Праздничная дорога гудела от песнопений; рядом с зеленым знаменем покачивались пальмовые ветви и ветки цветущего миндаля. Огромные тюки мерно колыхались на спинах верблюдов, в гуще белых головных повязок.
