Субурры и прыжки Аталанты, из-за которой певец Аций лишился голоса, и она решила поехать в Сирию, чтобы узнать, каковы поцелуи галилейского пророка…
Человек в белом полотне резко поднял голову, отбросив капюшон со спутанных волос. Он обвел залу долгим взглядом; в голубых глазах его горела молния, но он сейчас же погасил этот огонь, смиренно опустив ресницы; и только прошептал медленно и сурово:
— Озания, учитель целомудрен!
Старик засмеялся жирным смехом. Целомудрен! А что же такое эта галилеянка из Магдалы, которая живет в Вифесде и в праздничные дни Пурима толчется среди гречанок-проституток у входа в цирк Ирода? А Иоанна, жена Хосны, Антипова повариха? А эта Сусанна, жена Эфраима, которая по знаку равви, повинуясь его похотливому капризу, оставила свой ткацкий станок, бросила детей, забрала все деньги, какие были в доме, и, завязав их в подол плаща, ушла среди ночи вслед за ним в Кесарию…
— Озания! — всплеснул руками молодой красавец, у которого на поясе висел меч с драгоценной рукоятью. — Ты, сын Бэофа, дошел до того, что перечисляешь непотребства какого-то галилейского проповедника, сына полевых сорняков! Ведь это даже не Элий Ламма, наш имперский легат, да поразит его господь!
Глазки Озании, похожие на черные стеклянные бусины, засветились умом и лукавством:
— О Манассей! По крайней мере, вы, патриоты, верные сыны Иуды Галилеянина, не будете упрекать нас, саддукеев, за то, что мы ничего не желаем знать, кроме «Двора священников» и «Подворья Анны»…
Он раскашлялся и тотчас же закрылся краем плаща; некоторое время оттуда слышалось его тяжелое пыхтение. Затем, совсем разбитый приступом кашля, он продолжал, и на мучнисто-бледном его лице проступили красные пятна:
— Кстати, новости от Менахема мы слышали как раз на «Подворье Анны», когда гуляли в его винограднике… Именно он рассказал нам, что этот равви из Галилеи не брезгует даже язычницами и другими еще более грязными женщинами… Один левит видел его на дороге в Сихем: он поднялся, весь красный, из-за колодца, и с ним была женщина из Самарии.
Человек в белом балахоне вскочил, дрожа от негодования. Из груди его вырвался крик: так кричат при виде оскверненного алтаря.
Но Гамалиил остановил его холодным, властным взглядом.
— Молчи, Гадд! Вашему равви тридцать лет, а он не женат. На какие средства он живет? Где его поле? Кто видел его виноградник? Он шатается по дорогам и ест то, что ему приносят непотребные женщины! А разве безбородые юнцы из Сибариса и с Лесбоса, разгуливающие день-деньской по Судной улице, делают другое? Почему же вы, ессеи, так ими гнушаетесь, что бежите стирать в бассейн хламиду, если кто-нибудь из них нечаянно к вам прикоснется? Ты слышал, что сказал Озания, сын Бэофа… Один Иегова велик! Истинно говорю тебе, что, когда равви Иошуа, глумясь над Моисеевым законом, дает отпущение прелюбодейной жене, чем так пленяет простаков, он делает это не из милосердия, а по безнравственности!
Лицо Гадда запылало. Он воздел руки к небу и вскричал:
— Но он творит чудеса!
Тогда красавец Манассей ответил спокойно и пренебрежительно:
— Полно, Гадд. Не он один творит чудеса. Их совершает и Симон из Самарии. А также Аполлоний и Габиней… Да и чего стоят чудеса твоего галилеянина по сравнению с тем, что делают дочери первосвященника Ания или мудрец равви Шекина?
Озания подхватил, смеясь над простотой Гадда:
— Что вы, ессеи, знаете в вашем оазисе Энгадди? Подумаешь, чудеса! Чудеса могут творить даже язычники. Поезжай в Александрию, пройди в порт Евнотов, и по правую руку, где расположены мастерские папируса, ты увидишь целую толпу магов, которые сотворят тебе чудо за одну драхму — это цена поденщика за один день работы. Если чудо есть признак божества, то надо считать богиней и рыбу Оаннес с перламутровыми плавниками, которая в полнолуние читает проповеди на берегу Евфрата!
Гадд улыбнулся кротко и надменно. Презрение его было так велико, что задушило гнев. Он медленно вышел вперед и, глядя с состраданием на этих черствых, суетных, глумливых людей, сказал:
— Вы болтаете, болтаете… И речи ваши пусты, как жужжание слепней. Вы шипите, а ведь сами его не слышали! Когда он говорил в плодородной, цветущей Галилее, речи его текли, как молочные реки в голодной пустыне! День становился светлее! Воды Тивериадского озера стихали, чтобы послушать его. В глазах детей светилась зрелая вера… Он говорил, и, точно голуби, выпорхнувшие из святилища, с губ его слетали и мчались ко всем народам земли светлые, святые слова: о милосердии, о братстве, о справедливости, о сострадании и о новой, прекрасной, неземной любви!
Лицо его, обращенное к небу, сияло, словно он следил глазами за полетом благой вести. Но ревнитель закона, Гамалиил уже опровергал его холодно и уверенно:
— Ну, что во всем этом нового, что особенного? Или ты воображаешь, что назаретский равви извлек эти догмы из глубин своего сердца? Но ими полно наше вероучение!.. Хочешь услышать о любви, милосердии, равенстве? Прочти Книгу Иисуса сына Сираха… Все это проповедовал Гиллель, все это провозглашал Шемайя! Идеи о справедливости ты найдешь даже в языческих книгах, которые по сравнению с нашими все равно что грязная лужа по сравнению с чистой силоамской водой! Да вы же сами, ессеи, проповедуете не менее высокие истины! Раввины Вавилона и Александрии всегда учили справедливости и равенству! О том же проповедовал твой друг Иоканаан, который кончил столь печально в застенках Махерона..
— Иоканаан! — воскликнул Гадд, задрожав, словно его внезапно вернули от мечтаний к жестокой действительности.
Его блестящие глаза затуманились. Он трижды склонился до земли, простирая руки и повторяя имя Иоканаана, словно вызывая его из мертвых. Две слезы скатились по его бороде; едва слышно он прошептал, как бы делая признание, которое вызывало в нем самом и восторг, и ужас:
— Ведь это я ходил в Махерон за головой Крестителя! А когда спускался по дороге, завернув голову в плащ, та, Иродиада, разлеглась, точно похотливая тигрица, на стене крепости, и рычала, и посылала мне вслед проклятия!.. Три дня и три ночи шел я по дорогам Галилеи, держа за волосы голову пророка… иногда из-за утеса выходил ангел в черных ризах и, распустив крылья, шел со мною рядом…
Голова его поникла, колени стукнулись о пол: он простерся ниц, страстно молясь.
Тогда Гамалиил обратился к ученому Топсиусу:
— Мы следуем закону, а закон ясен. Это слова бога; бог сказал: «Я есмь Иегова, вечный, первый и последний. Я не передаю ни моего имени, ни власти. Не было бога до меня, нет бога рядом со мной, не будет бога после меня». Таков голос господа. А еще бог сказал: «Если когда-либо между вами явится пророк, который будет творить чудеса, и захочет ввести нового бога, и станет призывать простодушных уверовать в его бога, — этот пророк и духовидец подлежит смерти». Таков закон, таков голос бога. Ныне равви из Назарета объявил себя богом, кричит об этом по всей Галилее, в синагогах, на улицах Иерусалима, в атриумах храма… Равви должен умереть.
Но славный Манассей, чей взор омрачился, точно небо перед грозой, встал между законником и летописцем Иродов — и великодушно отверг жестокую букву догмы:
— Нет, нет! Стоит ли гневаться из-за того, что погребальная лампадка объявила себя солнцем? Что за важность, если какой-то человек воздевает руки к небу и кричит, что он бог? Наши законы милосердны: из- за такого пустяка не пристало бежать в Гареб за палачом…
Я собирался от полноты сердца воздать хвалу добросердечию Манассея — но тот уже пылко кричал:
— И все же равви из Галилеи заслуживает смерти! Это плохой гражданин и плохой иудей! Не он ли советовал платить дань кесарю? Он протягивает римлянину руку, римлянин ему не враг. Он проповедует уже три года, и никто не слышал от него ни единого слова об изгнании захватчиков. Нам нужен такой мессия, который принесет меч и избавит Израиль от врагов, а ваш бестолковый говорун твердит о «хлебе истины»! В Иерусалиме сидит римский претор, копья римлян сторожат жилище нашего бога, а этот блаженный толкует о хлебе небесном и вине истины! Единственная полезная истина — что в Иерусалиме не должно быть римлян!
