Младший помощник был менее трусоват. Он забрался прямо в щель к лежащему и долго рассматривал, хмурясь. Хмурясь, он глядел, как мучительно выгнута спина лежащего, мостиком поднимаясь над палубой. Хмурясь, глядел, какой гримасой ужаса искажено его лицо и как побелели костяшки стиснувших рукоять меча пальцев.
– Может, пнуть его хорошенько? – спросил он матроса. – Вдруг очнется.
Матрос помотал головой.
– А если ему
Младший помощник нахмурился еще сильнее.
– Что за гадский шум?
Имелся в виду, разумеется, загадочный звонкий гул, исходивший вроде бы от распростертого на палубе тела – тот самый, что привлек в укрытие матроса.
– По-моему, – неуверенно ответил матрос, – это
Младший помощник шарахнулся, опершись о груду ящиков. Что именно везли они вниз по реке от Харракхи до самой Анханы, ни для кого не было секретом. Это и правда мог оказаться меч святого Берна.
– Шестового сюда, – распорядился помощник. – Живо. Двоих шестовых пригони, пусть раскидают отсюда груз. Только тихо, за ради твою мать! Разбудишь капитана – и можешь добираться до Тераны вплавь.
Шестовыми на барже служили огры; вдвоем они быстро и тихо сумели убрать ящики, нависавшие над юношей. После этого младший помощник приказал одному из них потыкать тело шестом – тридцать футов крепкого дуба толщиной с бедро хуманса. Шестовой опасливо потыкал лежащего в плечо.
Юноша дернулся, звонкий гул на миг стал громче и басовитей, а длина шеста теперь составляла двадцать семь с половиной футов, потому что последние тридцать дюймов лениво прокатились по палубе, остановившись под ногами у младшего помощника.
Тот вспомнил, что собирался пнуть лежащего каблуком, и попытался представить, как бы ему жилось без тридцати дюймов ноги.
– А вот теперь будите капитана, – мрачно заключил он. – Скажите, что надо послать гонца обратно в Анхану, в монастырское посольство. Срочно.
5
Кейнова Погибель боролся за жизнь в тишине столь полной, что даже память о звуках покинула его.
На базовом уровне сражение шло за определенные участки нервной системы. Со своего плацдарма на левой ладони она ползла по нервам, точно проказа: мельчайшими шажочками пробирающаяся под кожей смерть. Он отбивался, поддерживая в чародейском трансе предельно отчетливый образ своего тела, но…
Представить, что у него была левая рука, он больше не мог.
Рассудок подсказывал все детали до последней: изгиб свежего заусенца на мизинчике, полукруглый шрам на костяшке, глубоко въевшийся в ладонь боевой крест – но они стали абстрактными, бесцветными описаниями. Сложить из них картину собственной руки он больше не мог. Образ тела, созданный его разумом, кончался на запястье. Дальше рука становилась смутной, расплывчатой тенью… но тонкой, хрупкой, несомненно, женской. Увиденная глазами, рука не изменилась бы вовсе, но жизненные силы в ней резонировали в такт чужому сердцу.
Она отняла его руку и сделала своей.
На более высоком, метафизическом уровне сражение шло при помощи символов. Кейнова Погибель сплел из себя тугой узел: комок воспоминаний и намерений, любви и злобы, ненависти, страха и похоти. Она окутала узел собою, перекатывая так и эдак, подергивая выступающие нити, терпеливо расплетая клубок. Он стягивался от каждого ее прикосновения: этот узел был символом его личности, структуры сознания, которую поддерживает энергетический резонанс нервной системы. Сейчас ее поддерживали руны, начертанные на клинке, который сжимали они вдвоем. Расплести клубок – значило сгинуть в неоформленном потоке Силы. Это была смерть.
Окончательная смерть. Распад личности и рассудка.
Абсолютное ничто.
Фронт битвы колыхался между двумя этими крайностями, и главным оружием в ней была логика боли: «Вот так – больно, да? А вот так? Разве ты не знаешь, как легко избавиться от боли? Просто отойди…»
Он бил ее отцовскими кулаками; она раздирала ему брюхо родами; он жег ее унизительным презрением Делы, когда женщина, отнявшая его девство, назвала его мальчишкой при своем новом любовнике; она давила его удушающей тоской осознания того, что она всегда будет второй в мужнином сердце. Разделяя с ним боль, она изучала его, а он – ее; они стали ближе, чем муж и жена, чем мать и дитя, и близость эта делала битву еще более жестокой. Сражались они с бешеной страстью обманутых возлюбленных.
И Кейнова Погибель проигрывал.
Он погружался во тьму…
Пожран царицей актири.
В одном лишь были вполне согласны противники. Стоило ему почуять близость чужой руки, как он бил наугад, и она вела его руку. Если его упорство ослабнет, она пожрет его живьем. Если ее упорство поколеблется – он извергнет ее во тьму внешнюю. Не сразу понял Кейнова Погибель, что глаза его плотно зажмурены, что чувства, которыми он ощущал приближение чужих, не ему принадлежат, но ей: зловещий нюх на дыхание жизни, оплодотворявшей груды мяса вокруг него и делавшей их людьми.
Вот тогда он понял, что она уже слишком много отняла у него. Сумей он узреть хоть малейший шанс к спасению – ухватился бы за него зубами и когтями, но шанса не было. И на него накатило спокойствие.
