являлись его учителями. Однако оттого, что люди были слишком озабочены своей собственной судьбой в эти дни волнений и тревог, и оттого, что они уже привыкли к многочисленным представлениям, подобным этому, они делали вид, что ничего не слышат.
К полудню двое несчастных великанов Бельгодера не получили ничего, кроме несколько раз сказанного «ступайте с миром!», что было весьма скудной пищей. Только к вечеру, когда они, уже полумертвые от голода, валились с ног от усталости, а головы у них от отчаяния шли кругом, они получили подряд три обола, два денье, ячменный хлебец и две сырые луковицы. Три обола и два денье кое-как обеспечивали завтрак на следующее утро. Луковицы и хлебец были с наслаждением съедены. Но когда они закончили свою трапезу у подножия каменной тумбы, где нашли временное пристанище, они вдруг заметил, что остались вдвоем: Пипо удрал!..
— Неблагодарный! — сказал Кроасс, издав вздох и подумав о той половине цыпленка, которую столь величественно пожаловал псу накануне.
Следующий день был для обоих нищих столь же злополучным, как и предыдущий. Через три дня такого существования Пикуик понял, что над ним довлеет страшный рок и что ему самой судьбой предназначено умереть с голоду. От него осталась одна тень. Что же касается Кроасса, то он, казалось, вытянулся вверх еще на целый фут.
Вечером четвертого дня, после того как они попрошайничали, умоляли, безуспешно пытались дать представление и показать свое искусство и еще более безуспешно пытались украсть выставленный на прилавок товар, изнуренные и доведенные до изнеможения, изнывающие от нищеты и отчаяния, они добрались до Монмартрских ворот в момент, когда те должны были вот-вот закрыться. Поскольку Париж наводил на них ужас, они вышли за город, уселись у какого-то дуба и заплакали. А вернее, Кроасс плакал за двоих. Его бесконечно длинное тело, доведенное до крайнего истощения, растянулось у подножия дерева. Костлявые пальцы вырывали травинку за травинкой, а по щекам текли крупные слезы.
Что же до Пикуика, то он, сжав свои тонкие губы, грустно подергивал кончиком заостренного носа; суровые и внимательные глаза что-то напряженно выискивали.
— Желудь… — сказал он вдруг.
— Два, три… десять желудей, — сказал Кроасс, оживляясь.
И действительно, под дубом была целая россыпь желудей. Наши приятели принялись их уныло жевать.
— Они похожи на орешки, — говорил Кроасс.
— Вообще-то, — говорил Пикуик, — желудями откармливают поросят. А что на свете жирнее и здоровее, чем поросенок?
— Это, конечно, верно, но все-таки очень печально, что люди вроде нас питаются желудями, — вновь заговорил Кроасс, продолжая исступленно работать челюстями.
— Ты всегда был слишком изнежен. С сегодняшнего дня я намереваюсь питаться одними желудями, — возразил ему Пикуик.
— Но я и впрямь изнежен, такая уж у меня конституция.
Острый голод отступил, дав бедолагам отсрочку. Их разум смог заговорить, как только замолчали желудки. И Пикуик, указывая своему компаньону на холмы Монмартра, воскликнул:
— Подумать только, ведь еще совсем недавно мы были так счастливы. Если бы кто-нибудь сказал нам, что совсем скоро голод будет преследовать нас по пятам, мы бы только недоверчиво рассмеялись. Помнишь ли ты, друг мой, тот день, когда мы отыскали себе щедрых и благородных покровителей и весело сопровождали их в Монмартрское аббатство?..
Как только он это сказал, Кроасс вскочил и изо всех сил стукнул себя кулаком по голове.
— Монастырь на Монмартре! — заревел он. — О нем-то я и не подумал!
— Ну да, монастырь бенедиктинок! А что?
— А что? Да то, что мы спасены!..
— Бедняга Кроасс! От голода ты спятил. Не ты первый. Я много раз видел, как люди, поголодав, начинали болтать всякие нелепицы.
— Я не сумасшедший, Пикуик! Ведь в монастыре на Монмартре живет Филомена! Ты понимаешь?
— Слишком хорошо понимаю! Увы! Ты бредишь!
— Нет же, нет, клянусь святым Бенедиктом! — взвыл Кроасс. — Ты знаешь, кто такая Филомена? Филомена!.. Ах! Филомена!..
Пикуик бросил взгляд на дуб и удостоверился, что он сможет на него вскарабкаться в том случае, если его друг впадет в бешенство.
— Филомена — это одна бойкая монашка, — продолжал Кроасс, — хитрюга, красавица и вообще отменная бабенка; она наверняка способна прокормить двух таких парней, как мы, и дать им пристойный кров. Пойдем же, отыщем Филомену!
— А с какой стати, клянусь требухой дьявола, Филомена приютит нас и даст нам похлебку? — вскричал Пикуик.
Кроасс выпрямился и проронил:
— Да ведь она меня любит!..
Сказав так, он направился, широко шагая, к подножию холма.
«Не надо ему противоречить!» — подумал Пикуик, догоняя своего компаньона.
Через полчаса оба молодца добрались до монастыря бенедиктинок и, обойдя кругом ограду, оказались перед проломом, через который они когда-то проникли внутрь…
Глава 53
ДВОРЕЦ ФАУСТЫ
Оставим же двух товарищей по несчастью в тот момент, когда они собираются пробраться в монастырь, надеясь на кров и пищу, и памятуя о той страсти и восхищении, которые Кроасс, как он утверждает, внушил старой монахине-бенедиктинке по имени Филомена, а сами возвратимся в таверну «Железный пресс».
Мы помним, как Жак Клеман подал условный знак Руссотте и Пакетте, сказав им:
— Ну-ка, хозяюшки, проводите меня к потайной двери!..
Обе хозяйки торопливо повиновались; они ввели молодого человека в большую комнату, обставленную роскошной мебелью и украшенную с такой пышностью, какую никто не мог бы предположить в гостеприимной, но бедной таверне. Жак Клеман сразу узнал эту комнату.
Он вздрогнул при воспоминании об оргии, на которую его когда-то заманили. Но на сей раз речь шла совсем о другом. Нынче монаху предстояло получить распоряжения самого Господа по поводу грядущего великого деяния.
Жак Клеман мог бы насторожиться. Уже во второй раз он приходил в кабачок «Железный пресс». В первый раз его сюда завлекли для участия в оргии; а сегодня он был направлен сюда герцогиней де Монпансье, желавшей, дабы он обсудил вопросы, затрагивающие наивысшие интересы Церкви. Монах, таким образом, мог бы, по крайней мере, удивиться, что таверна служит столь различным целям. Но Жак Клеман не рассуждал, он был лишь покорным исполнителем.
В комнате, где происходила оргия, он остановился и вопросительно поглядел на хозяек заведения.
— Не понимаю, чего вы еще желаете, — сказала Руссотта.
— Хорошо, что вы привели меня сюда, — ответил Жак Клеман, — но я должен идти дальше, так что вот, смотрите…
И он нарисовал в воздухе кончиком пальца нечто похожее на треугольник. Это был второй знак, позволявший «пройти дальше».
Тогда Руссотта приподняла гобелен, за которым оказалась дверь, и промолвила:
— Это здесь. Вы знаете, как нужно постучать?
— Знаю, — ответил монах.
Обе хозяйки удалились, а молодой человек постучал особым образом в указанную дверь. Дверь тотчас же отворилась, как если бы его ждали. Жак Клеман вошел и увидел, что находится в комнате, освещенной лампой, хотя на улице был ясный день… Дневной свет, однако, не проникал сюда. Какая-то женщина, одетая в белое, сидевшая в большом кресле и почти скрытая тенью, сделала ему знак приблизиться.
— Вы Жак Клеман? — спросила она.
