Между ними завязались отношения, которые обычно называют «интрижкой». Они стали столь же официальной тайной, что и «интрижки» матери Мод. Злые языки поговаривают, что подобные наклонности передаются по наследству.
— Покажи мне его фотографию, — попросил Генри. — У тебя же есть его фото.
— Зачем тебе? — возразила Мод. — Заработаешь комплекс.
Дело было поздней ночью, после того как Генри приехал к Мод с выпускной вечеринки и она рассказала ему, как стала любовницей Вильгельма Стернера — его она, во всяком случае, называла «мой любовник». Вполне возможно, что история была не столь банальна, как пересказ, преломленный ревностью Генри: в начале шестидесятых он был изрядно зациклен на сопернике, которого никогда не видел, а лишь представлял себе. Вильгельм Стернер был магнатом, прошедшим школу Валленберга; «non videre sed esse», быть незаметным, — под таким девизом он жил.
— У меня есть альбом с фотографиями, — вздохнула Мод. — Но я не хочу показывать их сейчас. Я устала. Завтра рано утром уезжаю.
— Я хочу увидеть его фотографию, — настаивал Генри. — Мне это нужно.
Мод отправилась в спальню за альбомом. Это был типичный семейный фотоальбом с подписями, сделанными рукой Мод, кроме самых первых. Альбом ей подарила мать, когда Мод было лет десять, и первые фотографии, сделанные в неспокойном тридцать шестом году, изображали малышку в белых кружевах и гордого отца в военной форме, склонившегося над колыбелью.
Мод фыркала, читая ребячливые подписи к фотографиям из Нью-Йорка, Лондона, Парижа, серо- белым фото из Швеции начала сороковых, когда ее отец получал увольнение и приезжал домой — Генри отметил, что он был сержантом, — а мать все еще была счастлива и слушала Уллу Бильквист за опущенными шторами.
— Вот папа и Вильгельм Стернер, — наконец произнесла Мод, показав фотографию пятьдесят шестого года из Джакарты. — Прямо перед трагедией…
Отец интересовал Генри в меньшей степени, чем Стернер. Последний выглядел приблизительно так, как и предполагал Генри: тяжеловатый и массивный, в двубортном костюме в узкую полоску. Мужчина в самом расцвете сил, человек с идеями, инициативой и творческой энергией. Он мог быть легкомысленным, но становился серьезным, когда это было необходимо. Стернер обладал очень привлекательной внешностью и, судя по мощной шее, в юности метал копье. Поэтому его рубашки так хорошо сидели на Генри.
— Ты доволен? — поинтересовалась Мод.
— Он именно такой, каким я его представлял, — ответил Генри. — Интересный мужчина.
— Он и сейчас такой.
— Он счастлив с тобой?
— Думаю, да.
— А ты?
— Я люблю вас обоих, — ответила Мод. — Вы такие разные, и дело не только в возрасте. С тобой я чувствую себя другим человеком, ты такой… неопытный, невинный… А с ним все иначе. Он очень занятой человек, много работает — но меня не волнует его работа. Он очень… остроумный, как бы смешно это ни звучало. Он говорит, что со мной забывает о смерти.
— Сколько все это, по-твоему, будет продолжаться? — спросил Генри. — Ты же не можешь разрываться всю жизнь?
— Не могу? — отозвалась Мод. — Ну, какое-то время мы не будем видеться, и, возможно, ты встретишь другую.
— И не надейся, — сказал Генри. — Что он говорит обо мне?
— Он говорит, что понимает меня. Выспрашивает подробности о тебе.
— И ты рассказываешь?
— Конечно. Зачем мне врать?
— Незачем, — согласился Генри.
Мод закурила последнюю сигарету с видом человека, у которого только что камень с души упал.
— Теперь ты знаешь обо мне все, что тебе нужно знать, — сказала она. — И, может быть, больше не любишь меня.
Генри отнял у нее сигарету и затушил.
— Люблю, — сказал он. — Больше, чем прежде.
И снова Виллис и его спортклуб «Европа» пришли на выручку Генри в трудную минуту. Он топил печаль и тоску в поту и жидкой мази. Все лето Генри посвятил тренировкам перед матчем, в котором его так хотел видеть Виллис. Речь шла о чемпионате Швеции в Стокгольме, и Генри уже неплохо проявил себя в нескольких тренировочных поединках. Вскоре наступило горькое лето: подработка на транспорте и долгие изматывающие тренировки в «Европе». В своей аскезе Генри достиг наилучшей формы. Начало чемпионата совпало по времени с началом учебного года, и Генри даже добился освобождения от занятий ради дополнительных тренировок. Директор гимназии не был фанатом бокса, но все же допускал вероятность большого успеха в жизни небезызвестного ученика. Да и учебному заведению вряд ли могло повредить присутствие в рядах школяров чемпиона страны. Виллис звонил в гимназию, чтобы поблагодарить за освобождение, и едва ли не пообещал, что вернет за парту чемпиона Швеции в велтере[23] среди юношей.
Лишь тот, кто когда-либо готовился к такому важному состязанию, как чемпионат страны, — в качестве участника или тренера — может понять, как подобная деятельность влияет на мышление. Следуя рекомендациям Виллиса, Генри дважды в день обегал весь район Сёдер и выполнял программу тренировок от первого до последнего движения.
Но решающий момент так и не наступил. Первый поединок должен был состояться в конце августа, и именно в тот вечер — Генри только что пришел домой, чтобы заранее хорошенько поужинать перед матчем, — раздался телефонный звонок. Генри был дома один, Грета — на работе, Лео — в школе, а звонила, конечно же, Мод. Она вернулась.
За лето Генри принял немало ударов, сильных ударов от коварных партнеров по спаррингу, но он тут же забывал о них в неутомимой борьбе. Однако этот удар был слишком силен. Спустя час Генри лежал в постели Мод в Лэркстан, простив все на свете, а Виллис проклинал все и вся, слушая удары гонга.
Последняя школьная осень Генри Моргана проходила под знаком Гнева. Учителя приносили на уроки газеты, и это свидетельствовало о том, что произошло историческое событие. И дело было не только в том, что в «Сёдра Латин» теперь учились и девушки — случилось нечто поважнее: в Берлине началось возведение Стены. В какой-то момент количество стало переходить в качество: километры колючей проволоки начали обретать плотность непроницаемой Берлинской стены, Die Mauer. Дипломатические круги гудели от напряжения, агенты шпионили как никогда, а коммюнике сообщали о грубых нарушениях законов, беженцах и трагических событиях. Страсти накалялись, разрушали дипломатические рамки, и никто не мог с уверенностью сказать, каковы силы советской армии, скрывающейся за железным занавесом.
Учителя рассматривали стену с профессиональной точки зрения. Стена могла служить материалом для математической задачи: сколько кирпичей потребуется для ее возведения? Стену можно было рассматривать как историческую параллель Китайской стене: что общего между Ульбрихтом и Ши Хуанг- Ти[24] или страхом древних императоров перед гуннами? Чисто философски Стену можно было рассматривать как символ западного стремления к разделению добра и зла, тела и души.
Ближе всех к сердцу события принимал учитель философии, лектор Ланс. Он рассматривал стену лишь с одной точки зрения — с точки зрения морали. Дойдя до крайности, он не мог разглядеть в Стене ни единого просвета, ни единого проблеска. На каждом уроке он произносил длинные и бессвязные речи,
