иллюстрации особо тронули его своей простотой: картинка, изображавшая мать, которая одевает ребенка при звуке тревоги. Мать обувает малыша, а второй ребенок, уже одетый, стоит рядом с упакованными вещами. Они готовы спуститься в убежище. Лео не имел представления о том, куда нужно идти, когда наступит война, он не знал, где находится убежище и есть ли оно вообще: это незнание повергало его в глубочайшую тоску.
Страхом и тоской были отмечены и ранние стихи Лео Моргана. Ветхозаветный школьный учитель позаботился о том, чтобы между ним и вундеркиндом установились доверительные отношения, и ученик показывал ему все новые стихи. Учитель объяснял своему любимцу вещи, которых ребенок знать не мог: особые смыслы стихотворений, которые мог обнаружить только опытный интерпретатор. Увидев стихотворение «Экскурсия», он сразу же понял, о чем на самом деле говорил Лео, что под прозрачной оболочкой природной романтики скрывается почти панический страх перед беззащитностью и бренностью всего живого. Человечество сбилось с пути настолько, что людям приходится строить бункеры и бурить ходы в скалах ради ничтожного шанса выжить, столкнувшись с собственным злом. Человек человеку волк.
Лектор — серая фигура, распространявшая вокруг себя сладковатый запах пота, — постепенно пришел к выводу, что Лео необходимо отправить стихи, среди которых были настоящие сокровища, в издательство. Сам лектор решил написать сопроводительное письмо, уведомив издателей о глубочайшей осведомленности Лео в вопросах биологии, ботаники, а также высокой литературы от Эдды до Экелёфа. Последнее утверждение было чистой воды ложью. Самым удивительным в поэтическом даровании Лео было то, что ему совершенно не требовалось черпать вдохновение на чужой территории. Лео Морган писал по- своему, ему не нужны были учителя, ибо он не был эпигоном. Он так решил еще до того, как впервые услышал это слово. Позаимствовать пару формулировок у старых мастеров — это другое дело. Так поступают все писатели.
Агент
(Генри Морган, 1963–1964)
Наконец-то начинаются приключения, могли бы мы сказать сейчас, и не без оснований. Настоящие приключения, страшная и красивая сказка с вкраплениями чудесного, которой предстояло продлиться пять долгих лет.
Генри Морган отправился в Париж, но путь в Париж лежал через Копенгаген, а уехать из Копенгагена было непростым делом. Дорога в Париж растянулась для Генри на целую вечность.
Его хватали и ловили, этого странного мальчика, который вот-вот должен был стать мужчиной, двадцатилетнего отрока в необычной одежде, этого выпавшего из времени джентльмена, в одиночку отправившегося покорять мир. Его хватали, стараясь удержать и использовать для достижения самых разных целей, чтобы с неизменным разочарованием вновь проводить его взглядом, ускользающего, снова стремящегося в Париж.
Генри-
Молчание квакеров было абсолютным и непроницаемым, как эхо монументального шепота. Дыхание ритмично колыхалось, словно морские толщи. Дюжина человек медитировали, погруженные в собственное дыхание, в океан покоя и тишины.
Генри понимал, что медитировать должен и он, хотя толком не понимал, что это означает. Он не мог не смотреть на Туве, черты лица которой словно разглаживались, когда она закрывала глаза, погружаясь в это странное самосозерцание. Он не мог не смотреть на Фредрика и Дине, носящих одну фамилию и одинаковую одежду: они могли оказаться и супругами, и близнецами. Сосредоточиться было сложно. Теплые лучи майского солнца превращали пылинки в огненных мушек, которые парили, а не плясали в прохладном воздухе этой сакральной комнаты дома у Эрстедспаркен.
Но вскоре наступил покой. Собственное дыхание Генри наполнило его умиротворением, и медитация началась: поток мыслей упорядочился, обнаружилась хронологическая последовательность, честный и чистый порядок. Тишина превратилась в белую, непорочную бумагу для письма.
Генри провел в Копенгагене около двух недель. Все складывалось удачно: он попутками добрался до Хельсингборга и покинул страну дезертиром, ранее виновным в избиении человека с инициалами «В. С.». Но Генри ничего не стыдился: он действовал без сомнений, повинуясь внутреннему голосу. У Генри было чутье, и он ему верил.
Прибыв в Копенгаген, Генри толком не знал, куда податься. Он хотел разыскать Билла из «Беар Куортет», который должен был играть на Монмартре. С тысячей в кармане он не рассчитывал протянуть особенно долго. Билл обманул его. Выступление «Беар Куортет» на Монмартре отменили, но Генри сопутствовала удача, которая заключалась в способности пользоваться возможностями, которые есть у каждого, но не всякий их замечает.
Генри, разумеется, был наслышан о Копенгагене. Барон Джаза рассказывал об этом городе, о джазовых клубах, о ресторанах, о Нюхавне и Тиволи. Билл рассказывал о Монмартре и Луизиане и цитировал «Ангелы трубят».
Генри поселился в небольшом отеле у Эстерпорт и стал часто наведываться на Монмартр, культовое место для поклонников джаза во всей Скандинавии. Он услышал, как Декстер Гордон играет бибоп — немногие были способны на такое после Паркера. Генри досталось место рядом с Туве, было тесно и накурено, народ сидел, плотно прижимаясь друг к другу, но не заметить Генри было невозможно: молодой крепкий швед в твидовом пиджаке, галстуке и с двумя кружками пива.
Генри достал сигарету из портсигара с выгравированными на крышке инициалами «В. С.».
— Ты, кажется, богач, — произнесла девушка, сидящая рядом. — Будь добр, угости сигаретой.
— Пожалуйста, — галантно отозвался Генри. — Хотя насчет богатства ты ошибаешься. — Девушка широко улыбнулась, обнажив потемневшие от вина зубы. Это и была Туве, которая позже принялась утверждать, что ей нужен Генри, что Генри нужен
— Ты нужен нам, — говорила она. — Ты именно тот, кто нужен, — повторяла она снова и снова. — Я никогда не ошибаюсь, ты именно тот, кто нужен.
Будучи дезертиром, особенно приятно слышать, что ты оказался в нужное время в нужном месте.
Туве говорила о Декстере Гордоне: она хорошо понимала музыку, и в частности музыку великого саксофониста. Она была на пару лет старше Генри и, по ее словам, жила вместе с друзьями в большой квартире у Эрстедспаркен. Туве была квакером. Генри не имел четкого представления о квакерах, но когда Туве рассказала о Фоксе, который отказывался снимать шляпу перед знатью, и молчаливых встречах, он припомнил, что лектор Ланс очень тепло отзывался об этих святых, которые делали чудеса с ранеными на войне, и так далее. У Генри эти рассказы вызывали симпатию, и Туве понравилась ему с первой же минуты разговора. Прислушиваясь к себе, Генри пытался понять, чувствует ли он нечто большее, но пришел к выводу, что ему следует некоторое время отдохнуть от подобных переживаний.
— Но ты именно тот, кто нужен, — продолжала Туве, и Генри в самом деле стал чувствовать себя «нужным». Для чего он был нужен, в данный момент не представлялось важным. Он сразу дал понять, что не является подходящим материалом для обработки, но Туве и не стремилась обратить его в свою веру.
