Джентльмены

Музыка звучала все так же энергично, Генри выпил немало крепкого датского пива и выкурил слишком много сигарет. После полуночи он забыл о своем решении и пришел к новому выводу: он по уши влюблен в Туве. К этому моменту он уже довольно много знал о вкладе квакеров в историю и болтал не закрывая рта: другими словами, Генри оказался в родной стихии.

Туве все больше убеждалась в том, что Генри — драгоценная находка, а когда находка на рассвете призналась, что дезертировала из шведской армии, Туве просто-напросто разрыдалась слезами счастья и поцеловала Генри-дезертира прямо в губы.

Взявшись под руки, они отправились домой по улицам майского Копенгагена. Они смеялись над невероятной историей бегства из армии, храбрость и находчивость Генри произвели глубокое впечатление на Туве. Генри был захвачен серьезностью этого счастливого момента. Он нашел сокровище, она нашла сокровище, все были довольны: именно так все и должно было случиться в Копенгагене.

Туве, как уже было сказано, жила в большой квартире в старом и нечистом старинном доме у Эрстедспаркен. Как только они вошли, Туве попросила Генри говорить тише, и они прокрались через большой холл в ее комнату. Туве жила по-спартански: кровать, конторка и книжный шкаф. Больше у нее ничего не было, больше ей ничего и не требовалось.

До этого дня Генри и добрался в своем медитативном созерцании, находясь в священной комнате квакеров, залитой солнцем. Вот уже две недели он был благословенным любовником Туве — именно тем, кто ей нужен. Он был нужен им всем: так считали Фредрик и Дине, носившие одну фамилию, так считала вся семья квакеров.

Почему Генри был именно тем, кто им нужен, он толком не понимал, но чувствовал, что вокруг происходит нечто значительное. Квакеры не просто сидели и медитировали. У них были постоянные занятия. Некоторые были учителями, социальными работниками, другие владели самыми обычными ремеслами, но от этого не переставали быть квакерами.

В начале июня Фредрик и Дине перебрались в деревню, в летнюю усадьбу, расположенную на Юлланде, к северу от Эсбьерга. Спустя неделю к ним присоединились Генри и Туве. Генри идея казалась весьма заманчивой: он мог жить в усадьбе все лето совершенно бесплатно. Были планы относительно того, чем Генри предстояло заняться осенью, однако с уверенностью ничего сказать было нельзя.

Ферма на Юлланде была очень красива: большой белый каменный дом у самого моря, сотня овец, полдюжины коров и несколько свиней. Старейшина общины Фредрик носил распутинскую бороду и был весьма практичным человеком, прекрасно разбиравшимся в сельском хозяйстве. Усадьба приносила доход, здесь община и собиралась поселиться навсегда, ибо Фредрик с его даром предвидения уже сейчас мог сказать, что процветающая в данный момент Европа вскоре столкнется с кризисом.

Генри был рад и благодарен тем, кто решил позаботиться о нем, объявленном в розыск беглеце, и целыми днями трудился на ферме, стремясь выразить свою признательность. Благодарность оказалась столь глубока, что усердная работа со временем покрыла его моральный долг: он почти отремонтировал ограду, побелил сарай, положил новый пол и переделал еще столько полезных дел, что квакеры посоветовали ему сбавить темпы.

Генри поймал их на слове и решил отдохнуть. Он бродил по вересковым пустошам и вдоль берега, глядя на море. Он купался и загорал, однако умиротворение пришло, лишь когда он начал музицировать на старом портативном органе, обнаруженном в одной из комнат дома. Ему пришло в голову написать нечто духовное, нечто медитативное и спокойное для сеансов самосозерцания. Орган был довольно ветхий, из-за накачивания воздуха фразы звучали как выдохи из респиратора. Генри не привык играть, накачивая воздух педалью, но терпение все побеждает.

Произведение получило нехитрое название «Псалом 1963», и мне довелось услышать его в фортепианном исполнении спустя пятнадцать с лишним лет. Это было очень красиво. Квакерам вещь тоже понравилась, и я их понимаю.

Шли месяцы. Генри-датчанин сочинял музыку, играя на старом органе, остальные работали на ферме и медитировали, время от времени принимая гостей, иногда и шведов. Это были строгие, надменные господа, главным образом они беседовали с Фредриком в его кабинете, расположенном в одном из флигелей. Разговоры были сверхсекретными, и Генри не вмешивался в них. Он пытался держаться в стороне, однако в какой-то момент это оказалось невозможным.

Туве по большей части чувствовала себя прекрасно, но иногда говорила двусмысленные вещи, вроде «я так счастлива, что теперь жалею обо всем» — и тому подобное. Генри просил ее объясниться, но она молчала. Иногда она плакала по ночам, думая, что Генри спит. К концу лета Генри стал настойчиво требовать рассказать, что происходит, что случилось с Туве. Интрига, которая сплеталась вокруг его персоны, становилась невыносимой.

— Скоро ты все узнаешь, — сказала Туве как-то вечером. — Скоро настанет пора.

Случилось это после отличного ужина: стол ломился от яств, которыми славится Дания. Чудесный жирный окорок, паштеты, угорь, яичная паста и немало «Ольборга». Водка разгорячила кровь, они занялись любовью, но после Туве снова заплакала. Генри стал спрашивать, в чем дело: хватит скрывать от него правду, ведь он все замечает.

— Потерпи еще немного, — ответила Туве.

— Я хочу узнать сегодня, сейчас, — возразил Генри. — Я больше не могу видеть твоих слез.

— Я не могу ничего рассказать, мне нельзя.

— Я думал, что вы, квакеры, всегда говорите правду.

— Спи, — сказала Туве. — Потерпи еще немного.

Генри совсем не хотелось спать, ему порядком надоело беспокойно ворочаться в постели, пока по ферме разгуливают переодетые шпионы. Он был дезертиром и числился в розыске — это лишь усиливало его мнительность. Натянув на себя одежду, Генри вышел покурить, но стоило ему переступить порог, как пошел дождь. Спокойный прохладный дождь моросил над побережьем, море глухо ворчало, словно предупреждая о приближении осени, о бунте, о свободе.

Генри не понимал, что он здесь делает, что он забыл в этой датской глуши без единого пригорка. Его же просто-напросто депортировали сюда, как пленника. Дождь вкупе с этими мыслями разозлил Генри, и в этот момент он увидел свет в окне кабинета Фредрика. Он осторожно отправился туда, чтобы заглянуть внутрь.

Фредрик с распутинской бородой сидел, склонившись над столом, и читал документы при свете лампы. Перед ним лежала большая карта, время от времени он делал заметки в черной книге.

Генри постучал в окно, и Фредрик вздрогнул, словно от пистолетного выстрела. Увидев Генри, он сразу успокоился, открыл окно и спросил, что тот делает на улице под дождем.

— Я увидел свет в окне, — ответил Генри. — Я хочу кое о чем спросить.

— Не кричи, — попросил Фредрик. — Разбудишь всех. Лучше заходи.

Генри вошел в кабинет и присел за стол.

— Я знаю, — сказал Фредрик. — Я знаю, что Туве грустит. Она на грани отчаяния. Она любит тебя, Генри. Так не должно было случиться…

Фредрик озабоченно морщил лоб.

— Как это? Не должно! — повторил Генри.

Фредрик задумчиво покусывал кончик карандаша, его влажный свитер пах мокрой овечьей шерстью.

— Что происходит? — спросил Генри. — Ведь что-то происходит, так? Я хочу знать, прямо сейчас, это касается меня…

— Да, да, — вздохнул Фредрик, покручивая прядь своей распутинской бороды. — Может быть, и пора. Ты знаешь о Челле Нильсоне?

— Из Лунда?

— Именно! Наверное, ты знаешь и то, что он вместе с другими шведскими студентами привлечен к суду?

— Могу себе представить.

— А ты решился бы сделать то, что сделали они?

— Поехать в Берлин?!