добиться согласия на цареубийство, потому что Мария Медичи «не желает» расставаться с Кончини и «не может» без него обходиться.
Мерцающие черные глаза устремлены в прищуренные глаза королевы, которая моргает, не в силах вынести блеск этого огненного взгляда. Галигаи же, склонившись к своей госпоже, словно некий мрачный демон зла, убеждает ее тихим вкрадчивым голосом, и в этих осторожных расчетливых словах таится смерть:
— К чему терзания, к чему сомнения? — Она пожимает плечами. — Оставьте это для бессмысленной черни, она иного не заслуживает. Не ждите, когда решится ваша судьба, ибо вам грозит гибель.
И, поскольку Мария Медичи не отвечает, погрузившись в глубокую задумчивость, искусительница продолжает более жестким тоном, в котором сквозит угрожающая ирония:
— Когда вы будете отвергнуты и с позором изгнаны, когда вашего сына объявят бастардом к великой радости сына госпожи д'Антрег [1], тогда, мадам, вы станете обливаться кровавыми слезами, сожалея о своей недостойной слабости и вспоминая мои советы… Но будет слишком поздно, мадам, слишком поздно!
Королева, по-прежнему обходя молчанием слова наперсницы, спрашивает:
— Леонора, ты уверена, что он пойдет сегодня вечером на улицу Арбр-Сек?
— Абсолютно уверена, мадам.
Наступает пауза. Мария Медичи что-то обдумывает, тогда как Галигаи смотрит на нее с еле заметной презрительной гримасой.
— А… а этот молодой человек, о котором ты мне говорила, — начала королева, с очевидным трудом подбирая слова, — на него можно положиться?
Она еще больше понизила голос, встревоженно озираясь вокруг.
— Не проболтается ли он… потом?
— Головой Кончини клянусь, мадам, я отвечаю за него… отвечаю за все. Этот молодой человек нанесет удар без колебаний и страха… Он не проболтается, потому что действует в собственных интересах.
— Неужели он так ненавидит короля?
Леонора едва заметно улыбнулась: королева явно соглашалась на соучастие. Стараясь ничем не выдать своих чувств, она ответила:
— Нет! Но он влюблен… и ревнив, как все влюбленные. А ревность, мадам, легко переходит в ненависть.
— Этого недостаточно, чтобы стать убийцей.
— Вы ошибаетесь, мадам. Все возможно, когда имеешь дело с такой страстной и пылкой натурой, как у этого молодого человека. Не далее как сегодня утром он ринулся, точно безумный, за господином де Ла Вареном, едва увидел, как тот заговорил с квартирной хозяйкой известной вам девицы. Если бы он сумел догнать маркиза, с фаворитом было бы покончено… К тому же, кто говорит об убийстве? Конечно, этот юноша — браво… но совершенно необычный браво, каких еще не видывал свет… Вы заблуждаетесь, полагая, что он трусливо заколет в спину… того, о ком мы говорим. Он нападет открыто и убьет в честном бою.
— Но как же ты заставишь его совершить… это деяние?
— У меня есть к нему ключ… это мое дело. К тому же он приемный сын одного из моих соотечественников… Я шепну ему на ухо кое-что… Разве моя вина, если то, что я шепну ему на ухо, пробудит в нем ненависть? А если ненависть приведет его к убийству, разве я могу нести за это ответственность?
Этот спокойный цинизм был страшен; во всяком случае Мария Медичи испугалась.
— А ведь ты ужасна, — пробормотала она, вздрогнув.
Леонора лишь улыбнулась презрительно, но ничего не ответила.
Из любопытства, а, может быть, желая сменить тему опасного разговора, королева осведомилась:
— Кто этот несчастный? Как его зовут?
— Он известен под именем Жеана Храброго. Где он родился, кто были его отец и мать? Это тайна. Саэтта, который вырастил его и любит, как собственного сына, наверное, мог бы ответить на эти вопросы. Но он молчит… Единственное, что я знаю, поскольку видела его в деле: силой он отличается необыкновенной… К несчастью для него, он смотрит на вещи иначе, чем все… Это безумец.
В этот момент дверь кабинета бесшумно отворилась, и на пороге возникла Катерина Сальваджиа, доверенная камеристка королевы. Не входя в комнату, она сделала знак Леоноре и тут же исчезла, как подобает хорошо вышколенной служанке.
Мария Медичи, без сомнения, знала в чем дело, ибо приподнялась со Своего ложа с радостным восклицанием:
— Это Кончини! Впустите же его, сага mia! [2]
Ей казалось, что на этом страшный разговор прекратится. Но Галигаи не сдвинулась с места. С пугающей холодностью она задала вопрос напрямик:
— Мадам, должна ли я подстрекнуть ревность Жеана Храброго?
Вместо ответа королева повторила сказанные только что слова:
— Ты ужасна!
Галигаи ждала, безмолвная и бесстрастная, как сама судьба.
Королева Мария Медичи встала. В ее взгляде затаился страх. С дрожащих губ вот-вот должно было упасть ужасное слово — упасть, словно топор палача, ибо в слове этом заключалась смерть короля Франции.
Наконец она со стоном произнесла:
— Что ты от меня хочешь? Это ужасно! Ужасно! Дай мне время подумать… не торопи меня, подожди… Ведь ты же можешь немного подождать?
Тогда Леонора, в свою очередь поднявшись, склонилась перед королевой в церемонном придворном реверансе. Подчеркивая каждым движением, что соблюдает все требования этикета, она бросила резким тоном, контрастирующим с этим показным смирением:
— Покорнейше прошу Ваше Величество отпустить меня… и Кончино Кончини, моего супруга.
Королева смертельно побледнела.
— Ты хочешь оставить меня? — пролепетала она.
— Да, если так будет угодно Вашему Величеству, — холодно произнесла Леонора. — Завтра же мы покинем Францию.
Обезумев при мысли о разлуке с Кончини, Мария вскричала:
— Но я не хочу этого!
— Пусть Ваше Величество простит меня за настойчивость… Решение наше принято бесповоротно… Все наши вещи собраны. Мы желаем удалиться от двора.
При этих нарочито вызывающих словах в Марии Медичи наконец пробудилась властительница. Выпрямившись во весь рост и устремив разгневанный взор на фаворитку, все еще склоненную в реверансе, она отчеканила, выделяя каждый слог:
— Вы же-ла-е-те? А вот я этого не желаю!
— Мадам…
— Довольно! Отказываю вам в просьбе. Мне не угодно отпускать вас… Ступайте!
И, видя, что фрейлина хочет возразить, добавила с яростью:
— Убирайтесь, говорю вам, или, клянусь Мадонной, я позову стражу и прикажу арестовать вас.
Леонора, словно бы раздавленная подобным обращением, попятилась к дверям. А королева, которую смягчила эта покорность, уже стала сожалеть о своей резкости, утешаясь лишь предстоящим свиданием с Кончини.
У выхода Галигаи выпрямилась и сказала почтительно, без всякой бравады, однако решительно:
— Пусть Ваше Величество простит меня, но я немедленно отправляюсь к королю…
На лице королевы выразились смятение и страх.
— К королю? — пробормотала она. — Но зачем?
— Умолять его исполнить просьбу, в которой по безграничной милости к нам было отказано Вашим Величеством.
