Он обнял меня за плечи. Тепло его руки смягчило мою боль. Я прижалась к нему крепко и тихо прошептала:
– А… как же я?
– Будем переписываться.
– Да, открытка на день рождения, а потом поздравление с Новым годом, и тишина…
– Я тебе ничего не обещал, – беззаботно заметил мой ночной визитер.
– А я ни на что и не рассчитывала, – лгал мой голос. – Просто… душевно как-то все было. Когда ты уезжаешь?
– На следующей неделе.
Эдуард откинул голову на спинку дивана и закрыл глаза. Рука его, покоившаяся на моем плече, становилась все тяжелее. Он заснул. Я вдыхала аромат его парфюма, который смешался с запахом алкоголя, сигарет и еще чего-то… я не могла разобрать. «Так пахнет прах моей мечты», – решила я и тихонько заплакала.
Я дремала на плече моего храпящего принца и мысленно прощалась с своими иллюзиями… Слайды придуманной счастливой жизни исчезали, оставляя слабоосязаемую дымку. Я цеплялась за свои фантазии и силой удерживала их в своем сознании.
– Привет. – Вторгся в мое пространство чуждый, противный голос Голубевой.
Я резко открыла глаза. Она стояла пред нами в папиной рубашке.
– Привет, Марина, – сонно ответил Эдуард.
– Вы что, знакомы? – растерялась я.
– Да… больше чем знакомы – я бы так сказал, – глухо пробубнил уже почти трезвый Эдик.
– Ты что, за мной следишь? – съязвила папина любовница, прищурив припухшие поросячьи глазки.
– Нет, – отозвался мужчина моей мечты. – Ты как здесь?
Мозаика неразберихи мигом сложилась. Я удивленно пялилась на взъерошенное пугало в папиной рубашке – героиню грез двух дорогих мне людей.
– Это и есть твоя звезда? – спросила я Эдика с горькой усмешкой. – Голубева, я б тебя задавила собственными руками, честное слово.
Она проигнорировала мои шипы и обратилась ко мне спокойно и властно:
– Оставь нас, пожалуйста, Алена.
Видимо, растерянность от нелепости ситуации и назидательно– материнский тон сцементировали мои эмоции. Я смерила Голубеву высокомерным взглядом и вышла из гостиной.
Мне хотелось понять, что именно хочет выяснить цепкая любительница подержанных вдовцов. Я притаилась на кухне. Разговор шел сдержанно и напряженно.
– Тебе что-то непонятно? – сказал строгий голос Голубевой.
– Мне непонятно, Марина, что ты тут делаешь, только и всего.
– Я здесь буду жить.
Ярость словно цунами слизывала осколки моих грез. Перспектива сожительства под одной крышей с отвратительной, корыстной Маришей, очаровавшей старого вдовца, меня пугала. Мне хотелось выволочь ее за волосы из нашего дома и вышвырнуть из моей жизни навсегда. Я была готова пожертвовать своей любовью к Эдуарду ради этого сладостного момента. Однако беседа в гостиной продолжалась. Заговорил Эдуард.
Голос его был тверд, язык почти не заплетался:
– Бог ты мой, слушай, как тесен мир! Значит, Аленкин папа и есть… Если б не она… я б ему морду разбил!
– Какой герой, вы посмотрите на него. Разбил бы морду! Пришел брызгать слюной и сморкаться в жилетку моей падчерицы?
– Не язви, тебе не идет. Но он совсем не богат, судя по домашней обстановке. Или у него тайный банковский счет?
– Ты прав, он не богат на деньги, но он богат на нежность. И еще, он меня боготворит. Я чувствую себя королевой.
– Ну что ж, королева, будь счастлива! – воскликнул Эдуард, голос его сорвался, обнаруживая отчаянье.
Мой раненый зверь, как я тебя понимаю, – плакала моя душа вслед уходящему принцу. Входная дверь громко захлопнулась. Я вздрогнула, испугавшись. Это означает НИКОДА… никогда, вы, Алена Иванна, не будете счастливы, – шептал чужой голос в моей голове. Мое становление КС прогрессировало. Портрет сучки в интерьере чужих несчастливых судеб. Праздник на костях и бедах… на пепелище моей несложившейся и одинокой жизни…
Я просидела на кухне до утра, размышляя о произошедшем… Неземная школьная любовь бывшей одноклассницы и Эдуарда больно вплелась в мое существование, словно колючая проволка.
– Привет, как дела? – Дежурный утренний вопрос папы был некстати.
– Нормально, – соврала я.
– Как Максим?
– Я не знаю. Мы не общаемся больше.
Иван Павлович, будучи дипломатом, вел себя неуверенно и очень нервничал. Его волнение передалось и мне, ладони мои взмокли.
– Хочу с тобой поговорить, – покашливая, произнес отец, пряча бегающие глазки.
– Про что? – насторожилась я.
– Про жизнь, про будущее…
– Ну давай поговорим.
Предчувствие неприятной беседы защекотало мои нервы.
– Я и Марина, – блеял неокрепший вдовец, – в общем, я не знаю, как ты к этому отнесешься, но…
– Но у меня появится мачеха, которая младше меня! – пощадила я неуверенного стареющего мужчину.
Папа озадачился, что-то посчитал в уме, затем посмотрел на меня непонимающе и сказал:
– Разве Марина тебя младше?
– Это неважно. Что мне сделать? Съехать? Собрать вещи и жить на вокзале? Освободить платформу для неземной любви?
– Никто не говорит, чтобы ты съезжала. Наоборот. Просто у нас появится прибавление в доме.
Вот! Настал блаженный момент, когда мой родитель начал притеснять меня и выдавливать из своей жизни. Трухлявый Пень зацвел. Пчелка Майя в могиле, осталось избавиться от глазастой и мудрой Шишки, мешающей благословенным отношениям со священной Маришей!
– Как ты себе это представляешь? – оборонялась я. – Пусть хотя бы месяц пройдет и постель остынет…
– Не понял.
– Постель остынет после мамы.
В следующую секунду произошло невероятное: папа влепил с размаху мне пощечину. Получившая удар сторона лица вспыхнула, как от ожога, из глаз моих брызнули слезы.
– Как ты смеешь? Как? Я столько лет был один! – заорал Иван Павлович.
От удивления я замерла, глядя на его сверкающие гневом глаза.
Голос мой надломился и звучал тоненько и жалобно:
– А я? Я ведь была рядом…
– Куда бы ты делась? Ты была ребенком.
– Папа, что ты говоришь? Ты меня пугаешь…
– Я все отдал тебе и твоей матери. Всего себя без остатка. Я тоже хочу жить, хотя бы немного… Сколько мне осталось? Никто не знает… Вы меня сожрали, вы обе.
Папа открыл кухонный шкаф и, доставая тарелки, одну за одной разбивал об пол, сопровождая текстом:
– Всю жизнь, всю свою жизнь я делал то, что хотели другие. Я шел на компромиссы, потакал. Зачем? Я не понимаю. Ты хотела знать, почему я впустил Майю обратно в свою жизнь? Я любил ее, Аленушка!
