Хочет испытать свой страх на прочность, это тоже страх, но большой, он и маленького боится, но терзает себя до изнеможения, поставив целью жизни этот страх извести.
Иногда изводит смертью своей, иногда чужой; перейдя черту, чужой страх лечит свой, нагни чужого, он задрожит, а ты герой, и вот ты уже на вершине, и другие боятся и ежатся, а ты король, стоишь на подиуме чужих страхов, и тебе хорошо.
Кто-то бросил пустую банку в нетакую девочку, она сжалась, униженно засмеялась, а потом заплакала, ее никто не утешал, «чмо» жалеть нельзя, если ты впрягаешься за «чмо», значит, ты законтачен, значит, ты тоже «чмо».
Вот такая философия пришла к нам в новом веке, все по понятиям. Везде: во власти, в школе, в университете – «не быть лохом»: слоган поколения, которому из выбора оставили только пепси.
Болтконский встал, перестал наблюдать и анализировать увиденное, он подошел к девочке и сказал ей шепотом: «Пойдем, я тебя провожу, не надо ждать, здесь тебе быть не надо».
Девочка встала, и они пошли с Болтконским по бульвару, парой слов он ее успокоил, взял под руку, вид его, вполне модный и взрослый, нравился девочке, в 17 лет многое нравится и многого не видно.
Она шла уже гордо, ведь никто в мире не знал, что этот мужик, еще пять минут чужой ей, идет с ней, как с любовницей, люди на них смотрели.
Их взгляды заставили девочку подобрать живот, она изменилась, походка стала более легкой, плечи сами развернулись, улыбка доминировала на лице, толстые щеки спрятались в тень, маленькие свиные глазки расширились, как после кокаина.
От быстрой ходьбы она раскраснелась, появился румянец, она выглядела чудесно, а чувствовала себя ну если не на седьмом, то на третьем небе точно.
Болтконский завел ее в ресторан Дома журналистов, они сели в пивбаре, взяли пива и креветок. Болтконский здоровался с коллегами, познакомил девочку с Доренко и Колесниковым, они пили пиво и разговаривали, девочка оттаяла, оказалась умненькой, много знала и собиралась на журфаке стать акулой пера, как Яна Чурикова, тоже не худенькая девушка.
В этом баре было много девушек совсем не худых, они смеялись, кокетничали и не стеснялись своих вторых подбородков и слоновых ножищ.
Через пару часов сеанс психотерапии закончился, они вышли опять на бульвар и попрощались. Болтконский пошел в метро, девушка, ошеломленная впечатлениями, пошла по бульвару.
Возле памятника на том же месте сидели они, в тех же позах, с теми же банками и разговорами типа «а она что, а он что, да ладно…».
Они подняли лениво на нее глаза, увиденное явление сверхнового впечатлило, их многолетняя жертва прошла летящей походкой, даже не заметив их, как летних муравьев.
Вечером девочке пришло эсэмэс от мальчика из стаи, он написал ей: «А ты прикольная…»
ТРИ ПОПЫТКИ ПОМЕНЯТЬ ОРИЕНТАЦИЮ С БЛАГОВИДНЫМИ ЦЕЛЯМИ
Журналист глянцевого журнала Болтконский мучился похмельем и творческим бессилием.
Журнал менял тренд, редакция требовала остросюжетных материалов, нужно расширять целевую аудиторию, взрывать рутину, обозначать новые тропы современного сознания. Так говорили на всех совещаниях, намекая, что того, кто не найдет дорогу, отцепят от поезда перемен и оставят на полустанке смотреть в хвост улетающему вдаль экспрессу.
Болтконский все эти слова воспринял как знак и стал искать новую тему.
Тема не приходила, зато вчера вечером пришла надоевшая женщина, с которой он жил в гостевом браке, пришла не одна, привела фотокорреспондента желтой газеты для совместной оргии – хотела разбудить в Болтконском ревность, но не вышло. Он выпил много чужого вина, но с ними не лег, побрезговал их плотью, потому как был человек чистый, несмотря на алкоголизм и профессию, считающуюся второй древнейшей после первой.
Проснулся он рано, лежал, беззащитный, на диванчике, удивляясь, что на нем нет трусов, – видимо, пьяные собутыльники издевались над ним, как сыновья над пьяным Ноем.
Он прошел мимо спальни, где лежали его гостевая жена и ее хахаль с желтыми ногтями на ногах и вялым пестиком средних размеров.
Болтконский даже удивился – он со своим выше среднего, по версии Всемирной организации здравоохранения, чувствовал себя неуверенно, а этот лежал с чувством очень большого достоинства.
Он зашел на кухню испить водицы и увидел в пепельнице свои обгоревшие трусы: видимо, эта пьянь совершила аутодафе – акт, оскорбляющий его человеческое и мужское достоинство.
Такое он видел только в Челябинской консерватории в период застоя, тогда его друг, пианист Гаврилов, совершал такое с первокурсницами, давая им этим жестом знак, что они сегодня падут на его ложе под музыку Вивальди, под старый клавесин. Сраженные рислингом и тонкими пальцами Гаврилова, играющего музыку из «Крестного отца», они действительно падали – вот такой декаданс выдавал Гаврилов, между прочим, член ВЛКСМ.
Болтконский когда-то рассказал своей сучке про шоу Гаврилова в качестве поэтического примера, а она сделала это с ним, да еще в компании с мерзким папарацци.
Отомстила, сука, за исход любви. Ни благородства, ни сердца. Тварью оказалась гостевая жена, да и первая тоже недалеко ушла – в соседний подъезд к старому педофилу из торговой системы. Бросила, когда денег не стало, а говорила еще на журфаке: «Умрем в один день». «Хуй тебе, я еще поживу, вот пива выпью – и оживу. Выгоню, на хер, эту сучку, никаких контактов с интеллигенцией, только официантки и продавщицы, светлые души без креатива и корысти», – твердо решил Болтконский.
Сразу вспомнилась Афонина из клуба «Парижская жизнь», с которой он провел лето. Она заканчивала в пять утра, и три раза в неделю пьяный от водки и ожидания Болтконский лежал с ней за сценой в саду «Эрмитаж» в гримерке, ключ от которой дал ему барабанщик оркестра Лундстрема.
Так они пролежали в саду «Эрмитаж» все лето, а потом расстались без слез и упреков.
Трусы он не нашел и пошел восстановить гардероб на улицы города-героя Москвы.
Он дошел до «Белорусской», выпил пива и отправился искать трусы.
Как в сказке, на Лесной улице Болтконский увидел на витрине трусы и зашел. В магазине было пустынно, то есть, кроме продавца с крашеной головой и серьгой, никого не было.
Болтконский походил, посмотрел на вешалки с трусами и почувствовал, что ему ничего не подходит.
Одни были в сеточку, и он не смог себе представить свою жопу в сеточку и клеточку, вторые – из мягкой кожи с замком сзади, сначала ему даже показалось, что так даже удобно, но потом он понял, что это очень экстремально, да и запариться можно в таких трусах.
Что-то с серьгой прошелестело шепотком:
– Вы, видимо, новенький, давайте я вам помогу. Вам на выход или на каждый день?
– На какой выход? – Болтконский не представлял себя в сетке на пляже или дома. – На каждый день, – нетвердо сказал он.
– Тогда я порекомендую эти. – Крашеный грациозно, как снежный барс в период течки, метнулся к вешалке и развернул ошеломленному его артистизмом Болтконскому нечто.
Сзади трусы были вполне, а вот перёд смутил, но не весь перёд, а только кружевные вставки по бедрам и на самом интересном месте.
– Это бельгийские кружева, – с гордостью сказал Крашеный. – Ручная работа. Шитье из натуральных волокон при ходьбе дает эффект обхватывания и ритмичного бережного касания, ну вы меня понимаете, – с нажимом проговорил Крашеный.
Пиво отлило от головы и прилило куда надо, Болтконский понял, что попал не туда, и без трусов пробкой вылетел из магазина, сразу протрезвев.
Позвонили из редакции, сказали, что он должен заменить на презентации оскароносного фильма «Горбатая гора» заболевшего сотрудника.
До сеанса остался час, и Болтконский с голой жопой пошел пешком в «Пушкинский». Ходить по улице без трусов – дело неприятное, грубые джинсы натирают где не надо, он на секунду пожалел, что не купил с бельгийским кружевом, но сразу остановил себя, решил терпеть, как положено мужчине-натуралу. Приплелся он в кинотеатр рано, выпил еще пива и, даже не посмотрев пресс-релиз, пошел в туалет справить нужду. Встал у писсуара, расстегнул брюки, его слегка повело от новой порции пива, он оперся двумя руками на стену, штаны съехали и обнажили его ягодицы, не встретив сопротивления отсутствующих
