И, шипя, как бенгальский огонь, отползало куда-то внутрь темноты малиновое огненное насекомое.
Я заметил все это в какие-то доли секунды.
— Скорее!..
И вплотную за паникой его надрывного крика внутреннее пространство амбара заполнил нестерпимый солнечный блеск, треугольное отверстие в досках ослепительно засияло, вулканическая желтизна, точно струи воды, просочилась сквозь щели, а сама зашатавшаяся громада разбухла, как бы надутая дымом, и вдруг с оглушительным треском разорвалась на части: медленно поплыли по воздуху доски и перекрытия — черное облако дыма, поддерживаемое огнем, выросло до самого неба, закрутилось железо, грохнуло невероятным раскатом, и цунами могучего раскаленного шторма прошелестело над нашими спинами. Но мы были уже вне опасности, нас надежно защищали штабеля автомобильных покрышек, они стояли, как бастионы, и даже устрашающий камнепад, точно дробь пулемета, застучавший мгновением позже, совершенно нас не коснулся, я лишь быстренько подтянул задрожавшие ноги, чтобы их не задело, а свернувшийся и, видимо, успокоившийся Крокодил, будто гусеница, освоивший нишу между покрышками, просипел — в промежутке между двумя особенно сильными взрывами:
— Вот так! Теперь им будет не до нас — некоторое время… — и добавил, прислушиваясь к грохоту и слабым человеческим крикам. — Ничего-ничего, сейчас мы от них оторвемся…
Плоское скошенное лицо его посерело от пота.
Он вдруг злобновато хихикнул.
— Ты — это, помнишь, водонапорную башню — мы проходили? Так вот, за башней есть такая каменная пристроечка. А за пристройкой — сарайчик, будочка, одним словом. Скворечник. Ну, в общем, увидишь — узнаешь. Раньше там хранилась плоскодонная лодка. Это мы еще курсантами сделали, сообразили чтобы гонять в самоволку… Ничего-ничего, не расстраивайся, бывало и хуже…
— Думаешь, доберемся до будки? — спросил я.
И Крокодил покивал головой — обнадеживая.
— Я этот гарнизон знаю, как свои пять пальцев. Тут такие проходы есть — им и не снилось. Ничего- ничего, я все-таки здесь три года отбарабанил…
Кожа у него была в старческих мелких морщинках, а тяжелые мешки под глазами — как будто угольные.
Выглядел он, надо сказать, очень плохо.
— Прямо сейчас и двинемся…
Однако, двинуться прямо сейчас, к сожалению, не получилось. Я уж не знаю, что именно там Крокодил подорвал, то ли склад с боеприпасами гарнизона, то ли, может быть, базу горюче-смазочных материалов, но кипение ярких протуберанцев на месте амбара нисколько не утихали: там по-прежнему бухало, сотрясая весь остров, разрывалось, шипело, металось по небу пламенными языками, как безумные трещали в огне пулеметные ленты, я довольно-таки отчетливо слышал над головой свист беспорядочных пуль, разлеталась фанера и, точно градины, сыпались вокруг нас кусочки зазубренного металла. Нечего было и думать, чтобы в таких условиях высовываться на открытое место, все, что мы могли сделать — это отползать по-немногу, прикрываясь штабелями покрышек, но покрышки уже и сами начинали гореть: комковатая жирная копоть поднималась сразу несколькими фонтанами, слабый ветер размазывал их по воздуху, и за две-три минуты вонючее едкое облако закрыло собой все окрестности.
Запах от него был такой, что я раскашлялся, как ребенок.
Тем не менее, это было нам на руку.
Потому что, дождавшись, когда катаклизм в районе амбара несколько поутих и когда в разрывах, по крайней мере на слух, образовалась определенная пауза, мы, используя этот дым как завесу, перебежали пустырь, усыпанный каменной крошкой, и, не переводя духа, нырнули в прямые узенькие переулочки, образованные заборами и широкими многочисленными бараками, выбеленными известкой.
Здесь, наверное, тоже располагались склады, только другого характера, и мы ворвались в их сонный покой, точно два сумасшедших.
Правда, «ворвались» — это, пожалуй, некоторое преувеличение. На самом деле пауза, которой мы попытались воспользоваться, закончилась очень быстро — снова бухнуло, засвистело, сыпануло веерными очередями — нам пришлось то и дело отлеживаться за складками местности — матерясь и ожидая нового промежутка.
То есть, добирались до этих бараков мы достаточно долго.
Время — очень растягивалось.
Я даже успел подумать, что все-таки какой Крокодил молодец: организовал такое мощное отвлекающее прикрытие. Разумеется, никаких иллюзий у меня по-прежнему не было, десять лет прошло, елки-палки, какая там плоскодонка: все забыто, украдено, сгнило до основания, нас отловят, как зайцев, застигнутых половодьем, это, видимо, дело ближайших полутора или двух часов, но теперь мы, по крайней мере, получили некоторую передышку.
В общем, молодец Крокодил. Вот, что значит военное образование.
Не случайно и сам Сэнсэй относился к нему с таким уважением.
И, между прочим, он, наверное, еще раньше спас нас обоих. Как это я в самом начале не сообразил? Ведь по плану, после завершения акции мы должны были отходить мимо административного корпуса, мимо старой котельной, а затем — прямиком к месту встречи с Задрыгой. Там нас, как я теперь понимаю, и ждали. Действительно. Но ведь Крокодил почему-то решил зайти совсем с другой стороны, лишь поэтому, видимо, мы и не попали в засаду: напоролись на тело Задрыги и спутали им все карты.
Нет, без Крокодила я бы определенно здесь закопался.
А еще, прижимаясь щекой к земле, почему-то имеющей неестественный технический запах, я подумал, что дело здесь, может быть, и не в нашей самоубийственной акции. И не в судорогах подполья, и не в борьбе против коррупции и измены. Мне, в конце концов, начихать на всех чиновников мэрии. Пусть воруют, пусть продаются кому угодно. Дело не в этом. Просто Город сам по себе требует человеческих жизней. Это его душа, это — способ его незыблемого существования. Ему нужна кровь, и сейчас он возьмет ее у нас с Крокодилом. Вернее, сначала у Крокодила. Вон, какая у него на лице печать обреченности.
Долго, видимо, не протянет.
Я вздохнул по нему, как давеча по Сэнсею.
И, наверное, все-таки существует какая-то неуловимая, тайная связь между Небом и Человеком — что-то, видимо, сугубо мистическое, выражающееся именно в виде предчувствий, потому что как раз в ту минуту, когда я об этом подумал, Крокодил обернулся, цепляясь за выпирающие из земли кирпичи, и, стряхнув нездоровую влагу испарины, стекающую по скулам, произнес с интонациями, которых мне от него еще слышать не приходилось:
— А ты, оказывается, ничего парень, крепкий…
А я спросил его, в свою очередь:
— Только сейчас догадался?..
А Крокодил тихо ответил:
— Да нет, я давно приглядываюсь…
Он как будто прощался со мною, такой у него был голос.
И, как показало дальнейшее, это действительно было прощание.
Потому что когда мы, наконец, проскочили путаницу этих довольно чистеньких, тихих, игрушечных переулков и уже огибали административное здание, имеющее на крыше своей пристроечку в виде стеклянного фонаря, то в торце его, выходящем на аппельплац, наверное, за секунду до этого оставленный сарацинами, вдруг увидели прямо по ходу распахнутый четырехугольник окна, и согнувшийся, с растопыренными конечностями Крокодил, шаг за шагом крадущийся под его жестяным карнизом, неожиданно, забыв про всякую осторожность, выпрямился и застыл, как восковая фигура, — глядя в низкий, колышащийся занавесками, широкий оконный проем.
Что-то там его, видимо, поразило.
Я в этот момент находился несколько позади него, но, приблизившись и буквально на четверть глаза высунувшись из-за рамы, в свою очередь обозрел угол комнаты, мерцающей фестончатым серебром — пуфы, кресла, картины, совсем, как в апартаментах Геккона, часть конической люстры, испятнанной
