потребления». И ничего, как ты знаешь, существуют вполне успешно. Однако в моем возрастном измерении этого уже мало. Мне обязательно требуется еще и определенное качество отношений. Мне нужны обертоны, которые только и могут перевести секс в эротику, поднять обычную биологию к уровню истинно человеческих переживаний, превратить удовольствие в наслаждение, подобное наслаждению от искусства. В общем, я не смогу дать тебе почти ничего из того, чего хочешь ты, а ты – почти ничего из того, что мне уже, к сожалению, необходимо. И этот нарастающий диссонанс развалит саму основу любви.
– Я не понимаю тебя, – жалобно говорит Геля.
Я перевожу дыхание и осторожно оглядываю кафе. Мне бы не хотелось, чтобы нас сейчас кто-нибудь слышал. Кафе, к счастью, пусто, лишь через столик от нас сидят, поедая мороженое, трое подростков. Они, впрочем, слишком увлечены своим разговором. чтобы прислушиваться. К тому же из колонок, закрепленных в углу, струится легкая музыка. В ее ненавязчивых, звуковых переливах, слова расплываются.
– Хорошо, я приведу простейшую аналогию. У тебя сейчас, извини, только – возрастной голод. Ты так хочешь есть, что готова лопать даже остывшие макароны. Знаешь, такие – холодные, мокрые, такие – слипшиеся в резиновую лепешку. А я этого есть уже не могу. Мне их требуется разогреть на масле, полить каким-нибудь соусом, добавить зелени, различных специй. То есть, чтобы были не макароны, а настоящее кушанье. Или вот тебе еще хорошая аналогия. Одно дело пересказать сюжет какого-нибудь классического романа, и совсем другое – прочесть сам роман. В первом случае ты просто знаешь,
– Я все равно не понимаю, – снова говорит Геля.
Наверное, у нее в голове сейчас все путается. Так с человеком бывает в моменты сильного эмоционального напряжения. Перестаешь воспринимать самые элементарные вещи. И для того, чтобы Геля пришла в себя, я делаю в разговоре небольшой перерыв. Беру еще пару кофе, ананасовый сок, два пирожных, похожих на ежиков из белой глазури, не торопясь, вскрываю обертку и высыпаю в чашечку сахар, размешиваю его несколько дольше, чем требуется при такой процедуре, без надобности передвигаю пепельницу, тарелку, круглую подставку с цветными салфеточками и лишь после этого говорю Геле, что речь тут идет, в сущности, об очень личных моментах. Ты ведь, извини, даже раздеться, наверное, как следует не сумеешь. То есть, я, конечно, не сомневаюсь, что ты без колебаний можешь снять с себя все – не будешь капризничать, заставлять уговаривать, сделаешь это сама – в мгновение ока. Но ты, скорее всего, не сумеешь создать то очень острое ощущение, что на тебе ничего нет; ощущение обнаженности перед мужчиной – смелости, неуверенности, радости, некоторого смущения. Причем, чтобы все это присутствовало одновременно, и чтобы не только я, но и ты сама это чувствовала. Иначе не возникнет необходимого резонанса, секс не превратится в эротику, останется примитивным сексом...
Мне не очень нравится как я это говорю Геле. Такие вещи следует произносить отстраненно, даже несколько равнодушно. Так, как будто читаешь лекцию в аудитории. Мой же голос, мне кажется, излишне горяч, возбужден, в нем чувствуются внутренние вибрации, которые Геля несомненно улавливает. Он не расхолаживает ее, чего я собственно добиваюсь, а, напротив, усиливает нежелательные эмоции.
Геля несколько подается вперед и отвечает – тоже с какими-то горячими интонациями:
– Ты меня всему этому научишь...
При этом она как бы невзначай кладет свою ладонь на мою, два-три раза тихонько ее поглаживает, точно успокаивая и приручая, а потом захватывает мой указательный палец и довольно крепко сжимает его в кулаке.
Мне понятен смысл этого жеста. Среди молодежи считается, что если девушка поступает подобным образом, значит она тем самым выказывает свое согласие. Дальше ее можно не убеждать, сразу – вести. Однако на меня это никакого впечатления не производит. Мне лишь неловко, что его могут заметить с соседнего столика, и это, кстати, тоже свидетельствует, что мы пользуемся разными эротическими языками.
– Не надо, – говорю я, осторожно освобождая палец.
Геля мою ладонь все же не отпускает. Она прижимает ее к гладкой поверхности, будто мышь, готовую вырваться и убежать. Теперь ее пальцы обхватывают мне запястье, и она сдавливает его – в такт с биением пульса.
– Ты меня научишь, научишь, научишь, научишь... Ты меня научишь – всему, что умеешь...
Голос у нее заметно дрожит. Она всматривается мне в глаза как будто хочет загипнотизировать. И от этого нетерпеливого, пристального, слишком откровенного взгляда мне опять начинает казаться, что Гелино предложение вполне реально, что это так просто – начать новую жизнь, совершенно новую, в которой все будет иначе. Учесть все предыдущие глупости и ошибки. Оставить в прошлом нагромождения всяких муторных обязательств. Там был черновик, а здесь есть возможность переписать его набело. Мне вдруг начинает казаться, что, быть может, это – судьба, может быть, тот самый случай, который выпадает у человека только раз в жизни. И если я сейчас из нерешительности или сомнений отвергну его, то буду жалеть об этом до конца своих дней.
И Геля, наверное, тоже что-то такое чувствует. Она теребит мою руку и шепотом предлагает пойти к ней домой. Матери сейчас нет. Мы будем одни. Она вообще никогда раньше десяти-одиннадцати не возвращается.
– Пошли, пошли, поднимайся!.. – говорит Геля.
Я не выдерживаю и опускаю глаза. Кофе в чашечке черен, как будто преисполнен отчаяния. Полировка круглого столика отражает пятна декоративной подсветки. Тихо играет музыка, и еле-еле протискиваются сквозь нее неразборчивые голоса подростков.
Пауза становится невыносимой.
– Это невозможно, – наконец отвечаю я.
Геля молчит. Она даже не спрашивает – почему? А когда я, все-таки преодолев сомнения, вновь поднимаю глаза, неожиданно выясняется, что передо мной сидит уже совсем другой человек. Только что это была девочка, нервничающая и одновременно гордая тем, что впервые в жизни приняла такое ответственное решение, и вдруг, сразу же – женщина, которая предложила себя и получила отказ. У нее даже появляется что-то общее с Вероникой. Вероятно, все женщины в такой ситуации выглядят одинаково. Геля, по-моему, сейчас не столько обижена, как это с ней было раньше, сколько оскорблена до самой глубины сердца. Ничего другого, впрочем, ожидать было нельзя. Женщина по природе своей просто не в состоянии получить от мужчины отказ. Отказ здесь может получить только мужчина. Это он добивается женщины, а не наоборот. И если все же по каким-то причинам женщина такой отказ получает, для нее это именно оскорбление, простить которое невозможно.
Впрочем, Геля как настоящая женщина даже виду не подает, что оскорблена. Она вежливо улыбается (правда, улыбка у нее – будто приклеенная), небрежно кивает, точно мои аргументы ее убедили, и лишь сдержанно, тихим голосом просит, чтобы я не давал по этому поводу никаких объяснений.
– Все твои объяснения я уже слышала, – говорит она, глядя на меня с какого-то внезапно возникшего расстояния. – Пожалуйста, никаких объяснений больше не надо...
После этого мы разговариваем еще минут десять. Геля спрашивает, как прошла моя конференция, не было ли каких-нибудь неожиданностей? Я в ответ рассказываю ей о своем докладе и о дискуссии с сэром Энтони, и при этом отчетливо вижу, как глаза у Гели подергиваются пленочкой равнодушия. Что ей до депрессии европейской культуры? Что ей до кодирующих языков и методов политического зомбирования? Ее это интересовало, поскольку было сопряжено со мной, а теперь меня нет, и все эти темы сразу отпали.
Соблюдая приличия, она слушает меня некоторое время, а потом говорит, что, к сожалению, ей пора.
– Не провожай меня. Я – не домой. У меня еще – всякие там дела...
На улице она бодро спрашивает в какую мне сторону.
– А мне – туда, – и показывает, разумеется, в противоположную.
Затем она также бодро перебегает на другую сторону Загородного проспекта и перед тем, как свернуть, оглядывается и машет на прощанье рукой.
По дороге домой я обдумываю создавшуюся ситуацию. Несмотря на сегодняшние события, она представляется мне вполне очевидной. Я нисколько не обольщаюсь насчет своего успеха у Мариты Сергеевны. Я не супермен и не красавец-мужчина, от одного вида которого у женщин начинается легкое
