головокружение. Здесь все значительно проще. У Мариты Сергеевны действительно завершился определенный период жизни. Старые заботы исчезли, их уже нет, а новый смысл, который мог бы оправдывать существование, еще даже не брезжит. Найти его в сфере делового общения, ей, видимо, не удается. Люди, с которыми она там контактирует, скорее всего, ограничены чисто прагматическими интересами: расширение бизнеса, сделки, наращивание капиталов. Это – сугубо частные помыслы, не обладающие высоким значением. А ей хочется, чтобы смысл несколько выходил за рамки обыденности, чтобы он создавал горизонт, открывающий некую жизненную перспективу, чтобы возникало пространство, в котором можно существовать, и чтобы «эхо» этого горизонта преображало повседневный ландшафт. То, о чем мы дискутировали с сэром Энтони. Ей нужен смысл – выше себя. И персонификацию подобного смысла она видит во мне. Женщины вообще плохо воспринимают абстрактные истины. Им необходимо чисто земное, конкретное их воплощение в виде мужчины. Только тогда истина обретает для них черты реальности.
К тому же, сколько бы ни говорили сейчас о «постиндустриальном сознании», рожденным новым тысячелетием, об освобождении женщин, о разрушении догматической «тотальной тирании семьи» (мне не раз приходилось читать статьи на данные темы), все же ценности «традиционной морали», то есть тех «вечных правил», которыми женщина подсознательно руководствуется, по-прежнему существуют. Они никуда из нашей реальности не исчезли. Этот канон непрерывно транслируется самой жизнью. И сколь бы успешно женщина ни проявила себя в деятельностной или интеллектуальной сфере, без семьи, без детей, без мужа, она все-таки чувствует свою определенную недостаточность. Я нужен Марите Сергеевне, чтобы заполнить эту удручающую пустоту. Причем, перспективы у меня здесь не слишком хорошие. Как человек, сделавший себя сам, Марита Сергеевна не привыкла считаться с теми, кто от нее хоть сколько-нибудь зависит. Это сразу же чувствуется по ее командным повадкам. А поскольку зарабатывает она, естественно, намного больше меня, и, судя по всему, это положение в ближайшем будущем вряд ли изменится – разве что мне переквалифицироваться в какого-нибудь экстрасенса – то довольно скоро я окажусь у нее мальчиком на побегушках. Она сама не заметит, как начнет на меня покрикивать. Отсюда – неизбежный конфликт; отсюда – тягостные попытки урегулировать распадающиеся отношения. Попытки, которые заведомо обречены на провал. Мариту Сергеевну не переделаешь. Во всяком случае, это потребует такого количества сил, которого у меня просто нет. В общем, данный вариант совершенно бесплоден.
Еще меньше я обольщаюсь насчет успеха у Гели. Здесь ведь та же самая персонификация смысла в определенном мужчине. Только у Гели это усиливается, во-первых, возрастными переживаниями, сейчас достаточно острыми, а во-вторых, личным кризисом, выход из которого она, как и всякая женщина, ищет в новой любви. Прогноз здесь тоже крайне неблагоприятен. Геля уже «проснулась». У нее вновь появилось внутреннее желание жить. Об этом свидетельствуют хотя бы те «горячие» интонации, что окрашивают ее голос; ее нынешняя эмоциональность, нервность, ее обида, разочарование. Не самые, разумеется, приятные чувства для человека, но по крайней мере – не безразличие прежнего «механического» существования. Смею надеяться, что я действительно внес сюда определенную лепту. Конечно, Геля, скорее всего, очнулась бы от беспамятства и без моей доморощенной терапии, просто под напором тех жизненных сил, которых в молодости – всегда избыток, но с другой стороны, вовсе не исключено, что как бы ни было «приземлено» и тривиально наше общение, именно благодаря ему, возможно, удалось избежать некоторых неприятных эксцессов. Впрочем, сейчас это не важно. Важно другое: если Геля каким бы то ни было образом и дальше будет со мной, все равно в каком качестве, это значения не имеет, то дистанция между нами, которая и образовывает нынешний «фокус эмоций», неизбежно, вопреки всякой разнице в возрасте, начнет уменьшаться. Через какое-то время она исчезнет совсем, и Геля с изумлением обнаружит некие странные вещи: что «врача», оказывается, еще самого нужно лечить, а «учитель» беспомощен и сам пребывает в растерянности перед жизнью. Для нее это будет сильнейшим разочарованием. Геле со мной станет просто не интересно. Наступит период «крушения авторитетов», в юности протекающий особенно бурно, и от прежнего уважения и влюбленности ничего не останется. Хорошо еще, если это преобразуется в спокойное равнодушие, с каким Геля станет ко мне относится, а если – в ненависть, в гнев, во вспышки не контролируемой обиды, как это происходит у Вероники? Во что тогда превратится наше общение? Нет-нет, ни за что, я совершенно не желаю испытывать это еще раз.
Вот примерно такие сейчас у меня мысли. Мне, конечно, жаль, что я никогда больше не увижу ни Гелю, ни Мариту Сергеевну. Я к ним привык. Они обе стали какой-то существенной частью моего личного мира. Без них я буду чувствовать в жизни тревожную пустоту. Собственно, я уже сейчас ее чувствую. Однако я также знаю, что другого выхода у меня нет. Все в жизни заканчивается, все имеет свой срок, свои временные пределы. И если уж что-то действительно выдохлось и завершилось, бессмысленно продлевать его бытие с помощью каких-либо ухищрений. Ни к чему хорошему это не приведет. Фантомы с кладбища прошлого уже никогда не обретут прежнюю жизненность. Они так и останутся пугающими фантомами, втискивающимися в круг живых и искажающими реальность. Ничего, кроме изматывающей тоски, они не приносят. Я это знаю по опыту. И тем не менее, возвращаться домой мне совершенно не хочется. Что я сейчас буду там делать? День сегодня на удивление солнечный, хмурая пелена истончилась, проглядывает сквозь нее хрупкая осенняя голубизна. Отчетливо выделяются на фоне ее – крыши, верхи брандмауэров, антенны, скопища чердачных надстроек. Давно у нас такого дня не было. Я останавливаюсь на набережной, которая в этом месте пустынна, и некоторое время смотрю, как уходит под мост гладкая, будто стекло, темная, ледяная, чуть выпуклая вода канала.
На следующее утро выходит статья, о которой меня предупреждала Вероника. Я покупаю ее в непрезентабельном газетном киоске неподалеку от Сенной площади. Нетерпение мое так велико, что я пытаюсь просмотреть материал прямо на улице. Однако погода сегодня, по сравнению со вчерашней, заметно испортилась: опять сыплется какая-то морось, обволакивающая лицо и руки, ветер налетает порывами – мне даже не удается перевернуть страницу, а многочисленные прохожие, торопящиеся по переулку к метро, довольно хмуро взирают на идиота, который загораживает им путь взбрыкивающей газетой.
В общем, статью мне удается прочесть только дома. И, наверное, это к лучшему, потому что чем дольше я вчитываюсь в мелкий газетный шрифт, для чтения, по-моему, совершенно не приспособленный, тем более сильные и неприятные чувства меня охватывают.
Начинается статья, впрочем, довольно спокойно. В первых двух-трех абзацах Выдра, чья подпись, как и ожидалось, красуется под материалом, говорит о большом значении конференции для современной российской социологии, о ее высоком международном уровне, обеспеченном организаторами, об актуальности обсуждавшихся на семинаре проблем и о признании, которое российская социологии начинает приобретать в этой передовой сфере науки. Все, надо сказать, абсолютно правильно. Конференция действительно продемонстрировала, что институт – и здесь, следовало бы вновь отметить административные заслуги Ромлеева – приобрел определенный авторитет в международных кругах. Возможно, несколько меньший, чем утверждает автор статьи, но все же вполне весомый и обладающий, это главное, серьезным потенциалом. Свидетельство тому – участие в конференции семи европейских стран, а также ученых из США, Канады и даже Австралии. Тут я с Выдрой совершенно согласен.
Далее она рассыпает многочисленные похвалы сэру Энтони, «выдающемуся представителю английской и мировой науки», который заложил основы, выдвинул концепции, образовал фундаментальное направление, организовал целую школу, в данном же случае – удостоил вниманием и оказал честь присутствовать. Причем, это тоже понятно. Выдре ужасно хочется получить приглашение хоть на какую- нибудь зарубежную конференцию. До сих пор, несмотря на все свои героические усилия, прилагаемые уже много лет, несмотря на статьи, интервью, выступления по радио и по телевидению, получить приглашение за рубеж ей так и не удалось. Все же для этого требуется нечто большее, чем газетные публикации. Странно, что от самой Выдры данное обстоятельство ускользает. И также понятно, почему, говоря о наиболее интересных докладах, сделанных на конференции, она даже вскользь не упоминает ни выступление Жени Милька, по-моему, наиболее существенное среди всех, ни сообщений, пусть несколько утомительных, но все-таки любопытных Решетникова и Зенчука, ни речи Нонны Галаниной, блистательно, по словам Авенира, суммировавшей итоги пленарного заседания. Они для Выдры просто не существуют. Кто такой Мильк? Всего лишь старший научный сотрудник. Кто такие Решетников и Зенчук? Не профессора и даже не имеют пока докторских степеней. Какой смысл о них говорить? Зато целых два обширных абзаца она посвящает докладам Рокомыслова и Семайло. Стратегия Выдры здесь считывается мгновенно. Ведь ни