воспринимается в несколько иных масштабах. У каждого – свои неприятности, и чужие проблемы на самом деле никого не волнуют. Какая Выдра? Какая, к черту, статья? Месяца через три об этом и помнить, наверное, никто не будет. Однако понимаю я это только умом. А ум человека, к сожалению, не всегда способен сдержать пламя эмоций. Кстати, это – одна из самых трудных проблем, с которыми сталкивается практическая психотерапия. Эмоциям нужно «сгореть», а значит – быть выраженными в каком-то конкретном действии, предоставляющим им выход наружу. И вот здесь обнаруживается парадоксальное качество человека: вместо того, чтобы полностью выгореть и превратиться в золу, эмоции, выраженные в негативных поступках, подбрасывают в огонь свежую пищу. Внутреннее пламя не гаснет, как ожидается, напротив – оно вспыхивает с обновленным неистовством. Подчеркну еще раз: умом я этот механизм хорошо понимаю, но одно дело – ум, и совсем другое – сумасшедшее, зашкаливающее биение сердца. Мне невыносима мысль, что Выдра за свою гадость останется безнаказанной и хуже того – будет теперь посматривать на нас с чувством нравственного превосходства. Еще бы, одернула суетящихся ловкачей. Собственно, поэтому Нонна мне и звонит. Она пытается таким образом амортизировать мой негативный накал. Пусть лучше он выплеснется сейчас, на саму Нонну, что безопасно, чем потом обнаружит себя каким-нибудь идиотским поступком. В глубине души я ей благодарен.
Тут я, правда, неожиданно замечаю, что уже довольно долгое время слышу только телефонные шорохи. Я, оказывается, молчу, и Нонна тоже молчит. Она как женщина умная четко осознает, когда требуется говорить, а когда, наоборот – выдержать паузу.
– Ну что? – наконец, спрашивает она.
Я нехотя отвечаю, что именно так мы и собираемся поступить. То есть, не обращать на статью никакого внимания.
– Нет, ты обещай, пожалуйста, – требует Нонна. – Обещай, что ни при каких обстоятельствах ничего делать не будешь. – Вдруг не выдерживает и почти кричит в трубку. – Обещай, обещай, пожалуйста!.. Я очень тебя прошу!..
Такого голоса я у Нонны еще никогда не слышал. Он дрожит, и в нем прорываются умоляющие интонации.
Мне становится не по себе.
– Пожалуйста, пожалуйста, обещай!..
Кажется, что она вот-вот расплачется.
– Хорошо, хорошо, обещаю, – испуганно говорю я.
Где-то к двум часам дня я добираюсь до института. Расположен он в самом центре города, в красивейшем месте – там, где Мойка, описывая плавный изгиб, соединяет собой Невский проспект и Марсово поле. Лучшего, казалось бы, и желать нечего: здесь и Зимний дворец, и музей Пушкина, и Михайловский замок, если продолжить путь по изгибу. А через короткий Машков переулок, начинающийся за горбатым мостом, можно за одну минуту выйти на набережную Невы. Это – имперский торжественный Петербург, который на меня лично всегда действует умиротворяюще. Когда в тусклый осенний день вдруг заблестит золотом шпиль на чаше Адмиралтейства, когда просияет туман в переулках, скрадывая собой грязь и копоть большого города, когда надвинутся сумерки и пространство между домами очистится от дневной суеты, тогда начинает казаться, что сама вечность глядит сквозь мимолетное настоящее и все сегодняшние неприятности становятся призрачными и зыбкими. Какое значение они могут иметь в толще столетий?
Однако у такого местоположения есть и свои недостатки. Это как с солнцем, на котором время от времени тоже появляются пятна. В частности, каким бы транспортом – на метро, на троллейбусе, на трамвае – ни добираться в этот район, все равно потом до здания института приходится идти еще пятнадцать-двадцать минут. С одной стороны хорошо: успеваешь за это время подумать, привести себя в рабочее настроение. Не случайно американские психологи полагают, что дорога до места работы должна занимать не менее получаса. Именно столько требуется человеку, чтобы настроиться на предстоящий день. А с другой стороны, следует иметь в виду шизофренический петербургский климат. Если эти пятнадцать минут приходится шлепать под непрерывным дождем, пробираясь по лужам и опасаясь машин, выплескивающих из-под колес воду на тротуары, никакого рабочего настроения, разумеется, не возникнет и в конце концов проклянешь все на свете.
Сегодня дождя, к счастью, нет. Небо однако – хмурое, низкое, расслаивающееся на туманные лохмы. Воздух наполнен сыростью до такой степени, что кажется, будто она вот-вот потечет струйками. Свежо, прохладно, порывы ветра взморщивают стылую гладь канала. Для настроения как раз то, что надо. И тем не менее, дверь института я отворяю с некоторой опаской. Фразочки из пасквиля Выдры еще жгуче тлеют в сознании, и мне чудится, что даже гардеробщица наша, Ермолина Степановна, посматривает на меня сегодня как-то особенно. Точно на человека, который выдает себя не за того, кем является. А когда я, точно приговоренный, пересекаю сумрачный вестибюль и берусь за перила мраморной лестницы, тоже почему-то сейчас особенно гладкие и холодные, то громадные вазы из малахита по обеим ее сторонам кажутся мне погребальными урнами.
В чувство меня немного приводят лишь первые встречные. Мне кивают, бросают торопливо «Здравствуйте» и затем проскакивают по своим делам. Никто не задерживается, чтобы обсудить сегодняшнюю публикацию; никто не спрашивает моего мнения о том, как это случилось И мне вдруг приходит в голову, что я действительно напрасно переживаю. Нас ведь заранее предупредили – я вышел с утра и купил этот номер газеты. А все остальные ни о чем таком даже не подозревают. Более того, есть надежда, что эту поганую публикацию вообще никто не увидит. Завтра эта газета уже продаваться не будет. А разыскивать ее в Интернете – кому это надо? В худшем случае доплывут какие-то размытые слухи.
Это соображение меня ободряет. Я уже гораздо увереннее поднимаюсь на третий этаж, где в стеклянном просвете распластывает листья по воздуху причудливая монстера, и, пройдя мимо отдела социометрии с устрашающей надписью на дверях «Вход воспрещен!» (это у социометристов такое чувство юмора), сворачиваю в наш тупичок.
Надо признаться, что с помещениями в институте нам повезло. У нас – две небольшие комнатки в самой отдаленной части левого крыла здания. Комнатки действительно крохотные: четыре метра и шесть метров; из мебели сюда удалось втиснуть лишь стол, книжный шкаф, полочки, по одному стулу на каждого. К тому же расположены они анфиладой, попасть во вторую комнату можно лишь пройдя через первую. Дверной проем между ними съедает значительную часть стены; если кто-то заглядывает, то усадить его уже некуда. И тем не менее мы своим устройством довольны. Не так просто было выкроить для служебных нужд даже эти чуланчики. Дефицит площадей в институт давно уже превратился в одну из самых острых проблем. Здание это было построено еще в позапрошлом веке и, разумеется, совершенно не соответствует своему сегодняшнему назначению. Никто ведь не предполагал, что здесь будет расположено учреждение. В результате основные отделы размещены в колоссальных залах – то ли в бывших гостиных, то ли в помещениях для банкетов, по десять, двенадцать, даже пятнадцать сотрудников в одном помещении, а чтобы создать в них некое подобие уединенности (иначе работать было бы уже совсем невозможно), эти залы разделены невысокими, в человеческий рост, плиточными перегородками. Типичный «крысятник», где все чувствуется и слышится. Более-менее, приличные комнаты есть только в пределах третьего этажа: здесь раньше, по-видимому, жила прислуга, и потому третий этаж находится в несколько привилегированном положении. Многие мечтают сюда перебраться, и можно представить, какой натиск пришлось отразить Ромлееву, когда он передал эти чуланчики нам. Некоторый холодок в отношениях чувствуется до сих пор. Никого ведь не привело в восторг то, что площадь заняли люди, еще только-только возникшие на горизонте. Кстати, мы из-за этих комнаток в свое время тоже чуть не поссорились. Авенир, например, полагал, что нам ни в коем случае не следует официально входить в штат института. Это ограничит исследовательскую свободу. А если уж наша работа данному учреждению интересна, ее всегда можно выполнять на договорных началах. Я, между прочим, его в этом поддерживал. Мне тогда тоже было несколько страшновато становиться обыкновенном служащим. Я уже настолько привык сам распоряжаться своим временем, сам его планировать, распределять, сам перед собой отчитываться в достигнутых результатах, что у меня даже в воображении не укладывалось – как это я буду приходить куда-то к определенному часу, высиживать там, независимо от желания, до пяти или, может быть, до шести часов, участвовать в совещаниях, которые мне абсолютно не интересны, выслушивать начальственные указания, и так далее, и тому подобное. Я от этого уже совершенно отвык. И только когда Никита, торжественно подняв
