Михаил. Я обещал никому не говорить.
Натали. Ну
Михаил. Нет, право, лучше не стоит…
Натали. Михаил!
Михаил
Натали. И он ей это объяснил, да?
Михаил. Нет, он сбежал. Вот этим я и отличаюсь от Станкевича.
Натали. Чем?
Михаил. Мне противно еще до того, как я начал. Не с тобой, не с тобой.
Натали. Не понимаю, почему это называют романтизмом.
Михаил. Натали, ты даешь мне веру в себя. Если хочешь знать, Шеллинг сам не понимает всего значения своей философии. Возвыситься до Общей идеи – значит дать волю нашей природной страсти…
Натали. Да! И ты сделаешь это. Видишь, я понимаю тебя лучше всех, даже лучше твоих сестер.
Михаил. Моих сестер?
Натали. Они тебя любят, но
Михаил. Наверное, нет…
Hатали. Они так и не возвысились над объективной реальностью, в которой ты всего лишь их старший брат.
Михаил
Натали. Я им все объясню. Я передам с тобой письмо, когда ты поедешь домой, пусть прочитают.
Михаил. Хорошая идея.
Лето 1835 г
Чаадаев. Чаадаев.
Белинский. Белинский.
Чаадаев. А профессор Надеждин…
Белинский. Нет, пока еще нет. Но должен скоро быть.
Чаадаев. Ага. Могу я сесть?
Белинский. Да. Тут есть стул.
Чаадаев. Не беспокойтесь, пожалуйста, я не хотел вас отвлекать от…
Белинский
Чаадаев. Надеждин обедает?
Белинский. Нет, он на Кавказе.
Чаадаев. Ага. Что ж… в таком случае…
Белинский. Но я жду его со дня на день.
Чаадаев. И тем не менее.
Белинский
Чаадаев. Виноват, целиком моя ошибка.
Белинский. Он уехал на Кавказ на несколько месяцев.
Чаадаев. Конечно.
Белинский. Он оставил меня за главного.
Чаадаев. В самом деле? Позвольте вам сказать, что качество «Телескопа» заметно улучшилось в последнее время и более чем искупает нерегулярность появления новых номеров.
Белинский
Чаадаев. Не беспокойтесь. Было бы неплохо, чтобы Шевыреву достало ума пропустить пару номеров «Наблюдателя», вот славная была бы от него передышка.
Белинский мгновенно веселеет и начинает почти злорадствовать, полностью забывая о своей стеснительности. Говоря о знакомых предметах – литературе и критике, он преображается.
Белинский. Именно! Я готовлю статью против него. Шевыреву не будет пощады! Я думал, меня буквально стошнит, когда я прочел его эссе о светскости и аристократизме в литературе. Аристократизм и искусство – не одно и то же. Аристократизм – это атрибут определенной касты. Тогда как искусство есть предмет мысли и чувства. А иначе любой щеголь может прийти сюда и заявить, что он писатель.
Чаадаев
Белинский. Я тут растрачиваю свою молодость, подрываю здоровье и наживаю врагов на каждом углу. А ведь мог бы быть окружен почитателями, которым не нужно от меня ровным счетом ничего, кроме как лишить меня независимости. Потому что я верю, что только литература может, даже теперь, вернуть нам наше достоинство, даже теперь, одними словами, которые проскочили, увернулись от цензора, литература может быть… может стать… сможет…
Чаадаев. Вы хотите сказать, что литература сама по себе может быть полезна, может иметь общественную цель…
Белинский. Нет! Пропади она пропадом, эта общественная цель. Нет, я имею в виду, что литература может
Чаадаев. Если позволите, я замечу вам, как ваш почитатель. Вы наживаете врагов не столько вашими убеждениями, сколько вашими… вашим стилем. Люди к нему не привыкли.
Белинский. А что мне делать? Ведь книга меня не под локоток берет, а за горло хватает. Мне нужно успеть шлепнуть мои мысли на бумагу, пока они не растерялись, да еще и поменять их на ходу, здесь все годится, тут не до стиля, тут дай Бог без сказуемого не остаться.
Чаадаев. Да… интересное время.
Белинский. Но…
Чаадаев. Вероятно, для публикации не подойдет.
Белинский. Что вы, наверняка все не так уж плохо.