Изобретение любви

Хаусмен. Но как?

АЭХ. Все хотели знать – как.

Хаусмен. О…

Джексон (за сценой). Хаусмен!

Поллард (за сценой). Хаусмен!

Хаусмен. Что же было потом?

АЭХ. Я стал чиновником и поселился на квартире в Бейзуотере.

Поллард (за сценой). Хаус! Пикник!

Джексон (за сценой). Акриды! Мед!

Хаусмен. Извините, меня зовут. Вы закончили своего Проперция?

АЭХ. Нет.

Хаусмен. Он все еще у вас?

АЭX. О да. В коробке с бумагами, которую я велел сжечь после смерти.

Джексон и Поллард подплывают на лодке.

Хаусмен (в сторону лодки). Я здесь. АЭХ. Мо!…

Поллард. Пора.

Хаусмен подходит к лодке и перебирается в нее.

АЭХ. Я бы умер за тебя, но счастье меня обошло!

Хаусмен. Куда мы плывем?

Поллард. В Аид. Я принес Платона – поучишь со мной?

Хаусмен. Я в него даже не заглядывал. Платон ничего не объясняет, кроме собственных мыслей.

Джексон. Зачем тогда его изучать?

Поллард. Мы изучаем античных авторов, чтобы извлекать у них уроки для настоящего.

Хаусмен. Вздор.

Поллард. Вот как? Пусть. Мы изучаем античных авторов, чтобы закончить с отличием и вести жизнь ученого с приятной легкостью.

Хаусмен. Чтобы объяснять мир, мы нуждаемся в науке. У Джексона знаний больше, чем у Платона. Следовательно, единственная причина изучать, что и по какому поводу думал Платон, – это восстановление его текста. Что и является сутью критики классических текстов, каковая, в свою очередь, является наукой, а именно филологией. Джексон, мы вместе будем учеными. То есть мы оба будем учеными. А Поллард станет тем, что считают классическим филологом в Оксфорде, – критиком литературы на древних языках.

Поллард. Послушай, ты видел в «Скетче» [118] последнюю из уайльдовских шуток? «Ох, как тяжело я проработал целый день – утром поставил запятую, а вечером убрал!» Разве это не восхитительно?

Хаусмен. Почему?

Поллард. Что?

Хаусмен. А, понимаю. Это была шутка?

Поллард. Право слово, Хаусмен!

Лодка уносит их. Хаусмен бросает лавровый венок в воду.

Держи правее, Джексон.

Джексон. Хочешь взять весла?

АЭХ. Parce, precor, precor. Оды, четыре, один. Ах ты, Венера, старая сводня. Где мы были? О, вот где мы все! Хорошо. Откройте вашего Горация. Книга четвертая, ода первая [119], молитва богине любви:

Intermissa, Venus, diurursus bella moves?
Parce precor, precor!

«Смилуйся, я молю, я молю! или лучше: пощади, я умоляю, я умоляю!» Эти же слова я произнес, когда увидел, что мистер Фрай пребывает в убеждении, будто bella – это прилагательное, значащее чуть ли не «прекрасная», которое столь же естественно подходит к Венере, как бекон к яичнице.

Intermissa, Venus, diu
rursus bella moves?

«Прекрасная Венера, прервавшись, движешься ли ты опять?» Мистер Фрай придает вопросу Горация редкостный идиотизм, а Гораций мертв, как и все мы будем мертвы но, пока я жив, я за него заступлюсь. Это война, мистер Фрай! Война есть bella. Венера, движешь ли ты войну? приводишь ли ты в движение войну? – сказали бы мы, затеваешь ли ты войну? или еще лучше: Венера, зовешь ли ты меня к оружию, rursus, опять, diu, после долгого времени, intermissa, после перерыва или после задержки, если вам угодно, и что же, по-вашему, было задержано? Два столетия назад Бентли прочел intermissaв связке с bella: отложена была война, мистер Фрай, а не Венера, и – да, и вы, мистер Карсен, а также и вы, мисс Фробишер, доброе утро, вы ведь извините, что мы начали без вас, – и теперь все становится ясно, не так ли? Через десять лет после того, как поэт объявил в Книге третьей, что он отказывается от любви, он