Изобретение любви

Хаусмен. В это я перестал верить, когда мне было тринадцать.

Кейт. Тогда ты просто наказывал Бога за то, что она умерла.

Хаусмен. И клянусь Богом, Ему еще нести наказание.

Темнота.

Свет на поющего Банторна [125] из «Пэйшенс» Гилберта [126] и Салливана [127] .

Банторн (поет).

Чернь кишит толпою серой,
Ты ж, апостол новой веры,
Стань эстет, средь лучших – свой,
Вознося над Пикадилли
Пламя маков, снежность лилий
Ренессансною рукой… [128]

Банторн уходит.

Ночная вокзальная платформа, ветка подземно-наземной железной дороги.

Двадцатитрехлетний Хаусмен и двадцатичетырехлетний Джексон в служебных костюмах ожидают поезда. У Хаусмена в руках «Филологический журнал», у Джексона – вечерняя газета.

Джексон. Это было величественно, не так ли? Настоящая веха, Хаус!

Хаусмен. Мне кажется, это было… довольно мило…

Джексон. Довольно мило? Это же перелом! Д'Ойли Карт [129] сделал театр современным.

Хаусмен (удивленно). Ты имеешь в виду, Гилберт и Салливан?

Джексон. Что? Нет. Нет, театр.

Хаусмен. А, понимаю.

Джексон. Первый театр, полностью освещенный электричеством!

Хаусмен. Милый старина Мо…

Джексон. Новый «Савой» Д'Ойли Карта – это триумф.

Хаусмен. Ты – единственный лондонский театральный критик, достойный своего имени. «Новый, электрифицированный „Савой' – это триумф. Презренный, освещенный мерцающим газом Сент- Джеймс…»

Джексон (одновременно). А, я знаю, ты просто дразнишь меня…

Хаусмен. «…сумеречный зловонный Хей-маркет… ненаучный Адельфи…»

Джексон. Но ведь это было восхитительно, правда, Хаус? Всякий век думает, что он модерный, а на самом деле – только наш. Электричество изменит все. Все! Нам сегодня прислали электрический корсет.

Хаусмен. Он что, лампочками загорается?

Джексон. Я никогда так раньше не думал, но в каком-то смысле Бюро патентов стоит у самых врат нового века.

Хаусмен. Эксперты по электрическим спецификациям, может быть, и стоят, но у нас в Торговых марках все иначе. Ко мне сегодня пришли леденцы от кашля, запрос на регистрацию торговой марки в виде изысканно скорбного жирафа. Это задело весьма тонкие материи в регистрационном уставе. Выяснилось, что, вообще говоря, у нас уже учтен жираф с двенадцатью целлюлоидными воротничками разных стилей на шее, но – в этом весь фокус – мы регистрировали счастливого жирафа, по сути самодовольно ликующего жирафа. Возникает вопрос: является ли наш жираф платоническим? должны ли все богоданные жирафы in esse et inposse [130] быть отнесены к компании «Новые воротнички Хаундстича»?

Джексон. Значит, это правда – классическое образование везде выручит.

Хаусмен. Я посоветовался с коллегой Чемберленом – он составляет новый указатель, – мне кажется, он слегка не в себе, этот Чемберлен, он поместил Иоанна Крестителя в «Мифологические персонажи»…

Джексон. Знаешь, что о тебе говорят?

Хаусмен…а монаха с пивной кружкой – в «Библейские герои».

Джексон. Может, скажешь мне, что произошло?

Хаусмен. О, мы решили в пользу леденцов. Джексон. Говорят, ты нарочно провалил экзамен.

Хаусмен. Кто, Поллард?

Джексон. Нет. Но его вызывали, чтобы расспросить о тебе.

Хаусмен. Я видел Полларда в Читальном зале.

Джексон. И что он тебе сказал?

Хаусмен. Ничего. Это был Читальный зал. Мы обменялись быстрыми гримасами.

Джексон. Мы оба получили что хотели. Поллард в Британском музее, да и я уже в должности эксперта на три сотни в год и с перспективами… Ты был умнее нас обоих, Хаус!

Хаусмен. Я не получил того, что хотел, это правда, но я хочу то, что у меня есть.

Джексон. Копаться в бумагах за тридцать восемь шиллингов в неделю.