Хаусмен. Зато мы вместе, ты и я, мы вместе обедаем, спешим к одному поезду на работу, да и работа легкая, у меня остается время на классику… дружба для меня все, иногда я так счастлив, что голова кругом идет, – а потом, взгляни, и у меня есть перспективы! Меня напечатали!
Джексон. Однако!
Хаусмен. «Филологический журнал». Видишь?
Джексон. «Горациана»… «А. Э. Хаусмен» – однако!… Что это?
Хаусмен. Рассказываю людям, о чем именно писал Гораций.
Джексон. Гораций!
Хаусмен. Всего лишь отрывки. По-настоящему я работаю над Проперцием.
Джексон. Молодчина, Хаус! Это нужно отметить!
Хаусмен. Мы и отметили – поэтому я и…
Джексон
Хаусмен. Нет, это была моя идея, все равно тебе в спектакле пришлись по душе одни электрики.
Джексон. Девушки были симпатичные и музыка, – вот только сюжет.
Хаусмен. Вся эта вещица довольно бестолковая.
Джексон. Ты же говорил – милая. Ты не должен со мной все время соглашаться.
Хаусмен. Я и не соглашаюсь!
Джексон. Нет, соглашаешься. Знаешь, Хаус, тебе нужно тверже стоять на своем.
Хаусмен. Ну, это ты хватил. Как будто я не сказал только что Ричарду Бентли, что его
Джексон. Кто? A,
Хаусмен. Польза?… Я знаю, что он не так полезен, как электричество, но это весьма увлекательно – обнаружить нечто…
Джексон. Что?
Хаусмен…быть первым человеком, кто за тысячу лет прочел стих так, как он был написан. Что?
Джексон. Я говорю про эстетов, про спектакль…
Хаусмен. А!
Джексон. Меня раздражает, как с ним носятся – газету не открыть, а все эти рисунки в «Панче» [132], стоит только ему заикнуться про то, какой он эстет и насколько он лучше обычных людей, занятых почтенным ремеслом… Я вот о чем – сам он что в жизни сделал? Тут еще и оперетта, не приведи господи, теперь о нем весь город будет шуметь вдвое больше.
Хаусмен. Ну, я… У него есть книга стихов.
Джексон. Я против поэзии ничего не имею, не подумай, я, как все, люблю хороший стишок, но ведь Теннисон не снует по Пикадилли, не пытается умничать, правда? Эти его позы, его наряды… если ты меня спросишь, Хаус, по-моему, это просто не по-мужски.
Хаусмен. Это не он к вам приходил с электрическим корсетом?
Джексон. В Оксфорде таких было несколько, я помню.
Хаусмен. Помнишь, он сказал, что твой голеностоп – это поэма?
Джексон. Который?
Хаусмен. Левый. Ах, Уайльд. Оскар Уайльд.
Джексон. Оскар Уайльд был с нами в Оксфорде?
Хаусмен. В год, когда мы поступили, он окончил классику с высшим баллом. Я ходил к Уоррену, его наставнику в Магдалине. Ты разве не помнишь?
Джексон. Был такой Уилд, увлекался крикетом, стоял слева от воротец…
Хаусмен. Нет, нет… Голубой фарфор.
Джексон. Постой. Бархатные бриджи! Черт побери! Знал же я, что у него не все дома.
Лябушер. Мы изобрели Оскара, воплотили его. Потом выпустили в свет. Потом мы взвинтили на него цены. Когда Д'Ойли Карт вывозил «Пэйшенс» в Нью-Йорк, у него появилась идея захватить с собой в Америку Оскара, чтобы выставлять для рекламы в качестве оригинального экспоната эстетизма. И Оскар
