Жизнь остановилась. Съездила к Володьке Новгородцеву – он не знал, как помочь, позвонил Алеше на работу, но там сказали: уехал в Москву на какую-то учебу. Я уже подумывала, не начать ли новый ремонт – да вот хоть бы у Димочки, – и вдруг через несколько дней прямо в метро на соседнем эскалаторе увидела Алешу: он стоял в компании двух девушек и улыбался точно такой же улыбкой, какой улыбался мне…
– Ну что ты хочешь, курортный роман, – сказала я себе вечером, отрыдав часа три, выпила полбутылки сухого красного вина и вышла на улицу. Даже не девушки меня убили. Вернее, не столько девушки, сколько его обычный приветливый вид, будто Земля и не соскакивала с оси, и не было никакой катастрофы в виде разрыва со мной. Прошатавшись бог весть сколько по городу, закоченев и протрезвев, я вернулась домой, проспала полсуток кряду и встала практически здоровой. По крайней мере вменяемой. Со следующего дня начала работать как оглашенная – главное-то ведь, чтобы мозги были заняты. Вот и занимала их круглые сутки, на радость редактору. И когда те же Новгородцевы позвали меня за город встречать Новый год (внезапно обнаружилось, что через три дня Новый год) в какую-то большую компанию, я согласилась и отправилась за подарками. Нехотя, но пошла, размышляя, как некстати все эти праздники на фоне личных жизненных катастроф.
Мишура и атрибутика главного праздника планеты ранила еще больше, подчеркивая, что елка не для меня и нечего делать вид, что я здесь своя. Не своя, чужая, ненужная. Но Аньке подарок купить надо, и маме надо, и подругам. Побродила-побродила – надоело, забрела на Дворцовую, постояла под елкой, пожалела, что Эрмитаж закрывается рано и вечером туда не пойдешь, потопала к Мойке. Отчего-то мне ужас как захотелось к Пушкину, какая-то невнятная мысль брезжила, не давала покоя. И только подойдя к его последнему дому, я поняла, в чем дело. Пушкин, он вообще от любви умер. И не Дантес его застрелил, и не царь извел. А убило его то, что женщина, которую он любил, его не любила. И за границу бедного Пушкина так и не выпустили. Ни любви тебе, ни заграницы. Так что уж говорить про нас, убогих…
От этой параллели мне сделалось не легче, но свободнее, что ли, я окончательно успокоилась и бросила обо всем этом думать.
Тут-то Алеша и объявился. Я была вежлива, холодна и быстро закончила разговор. Он позвонил снова – объяснила, что занята. Он попытался встретить меня с работы, но я заметила его издалека и вышла черным ходом. Что-то во мне сломалось, и я уже не хотела ни говорить, ни молчать. Тридцатого декабря, забрав дочку, я уехала за город, планируя вернуться домой не раньше десятого января. А там, за городом, белый лес, лыжня, горки. Пройдешь эдак километров двадцать – двадцать пять, потом упадешь на диван перед горячей печкой – и всё тебе фиолетово.
В том лесу меня поджидала прелюбопытная встреча. Ушла я как-то поздновато и бродила долго, а возвращалась – уже смеркалось. Навстречу два типа, старый и молодой, в видавших виды советских голубых спортивных костюмах с белыми лампасами – где и взяли такие? – но на суперсовременных лыжах. Вот, думаю, зарежут и фамилии не спросят.
Про фамилию они и в самом деле не спросили – спросили, где работаю. Ответ их явно устроил, и они тут же стали объяснять, что через месяц едут в Прагу на чемпионат мира по какому-то рогейну, и я тоже еду с ними. Как журналист.
– А вы что, всех туда приглашаете? – только и смогла выдавить я.
– Ну да, кого здесь встретим. Тут чужих-то ведь нет, одни наши люди. А пресса нам сильно нужна.
Оказалось, не сумасшедшие – энтузиасты, каких раньше водилось пачками. И рогейн этот на самом деле существует, являя собой спортивное ориентирование на местности, но обязательно днем и ночью – в течение суток – и на очень больших расстояниях. И существует давно, лет сорок.
– Тогда не в Чехии лучше бегать, а в России, – подумала я вслух.
Они закивали и кинулись объяснять, что в этом и состоит их стратегическая цель, и я просто обязана им помочь.
И действительно, я поехала. Визу дали в три дня, меня включили в группу и даже в протокол соревнований – пришлось бегать наравне со всеми. Но это было позже. А тогда, после долгих праздников, я вернулась в город и в первый же рабочий день в девять утра обнаружила в своем кабинете Алешу, который, по-моему, даже не поздоровался и сразу спросил:
– Ты выйдешь за меня замуж?
Эффект от вопроса получился неслабый. Будто я вся с головы до пят всё это время, пока мы не виделись, была под анестезией, и вот срок ее действия закончился, и я постепенно и медленно возвращаюсь к себе той, прежней, и словно бы одеревенелые в результате заморозки чувства начинают оживать. Странное ощущение: только что тело со всеми его мышцами, органами и клетками ничего не чувствовало – и вдруг начало чувствовать. Не думало, не осознавало – и начало осознавать.
Сломалась я быстро. В Чехию ехать тут же расхотелось. Я еще понимаю – гулять по Праге, но тащиться за тридевять земель, чтобы просто побегать по лесу! Главное – маятник отношений наконец-то качнулся в нужную сторону, а мне уезжать, да еще до того все вечера плюс все выходные тренироваться, чтобы не потеряться в этих чешских лесах. Там, говорят, близко граница с Германией, уйдешь – потом ищи-свищи.
Взяла себя в руки, поехала. И так мне было грустно и тревожно, что хотелось только одного – чтобы поезд поскорее отошел, и времени для маневра уже не было. И выбора – тоже. Алеша, провожая, всё улыбался и хихикал, что я – ведьма и еду ни на какой не на рогейн, а на ведьмин шабаш, а вернусь – буду чешская ведьма, ведь известно, что у них это норма.
И как же хорошо, что я съездила! Чемпионат проходил в местечке Лезна, куда съехались в основном австралийцы, канадцы и немцы. Из русских были мы и москвичи. Возраст для участников в рогейне не ограничен, и я поразилась, сколько же здесь иностранцев семидесяти – семидесяти пяти лет. Солидные подтянутые тетеньки и дяденьки летят через пол земного шара, чтобы сутки побегать-поискать контрольные пункты в заграничном лесу. Дней пять побегали, наладили контакты и после закрытия, которое растянулось на всю ночь, поехали в Прагу. «Точно гору несла в подоле – всего тела боль…» Подобно тому, как у нас существует Петербург Достоевского, у чехов есть Прага Цветаевой. Даже «Поэма Горы» написана здесь. Я поднялась на эту гору и долго-долго по ней ходила, бормоча цветаевские стихи.
Для меня всегда сложны переходы от чего-то к чему-то. Десять дней назад я не хотела уезжать в Чехию, а сейчас – обратно. Но как там Алеша?
Мы договорились, что я позвоню в определенный день и час. Но в этой Лезне не было, кажется, ни одного переговорного пункта. Я нашла международный телефон-автомат с игрушечными жетончиками, сиротливо стоявший возле местного костела. И когда раздался щелчок, а затем без всяких помех голос Алеши: «Ты где?» – реальность поплыла перед глазами, ясное звездное небо, католические кресты и скульптуры, сказочные домики под черепичными крышами, вокруг ни души, хотя всего десять вечера, и я всё повторяю: «Ты меня ждешь? Ты не исчезнешь?..»
Это всё – в другой жизни, когда я еще принадлежала себе и была в состоянии страдать от любви и разлуки. Мне кажется, брось он меня сейчас (нет-нет, чисто теоретически), я бы и не заметила. Более сильный страх поглощает более слабый. А на фоне страха преждевременных родов всё остальное вообще не имеет значения. Гормональная перестройка сделала свое дело, и я равнодушна ко всему, что вне меня. Матка спокойна – и слава богу. Она напрягается – тихий ужас. Вы говорите, я была в Праге и бегала на чемпионате мира по рогейну? Неправда. Я весь свой век лежу здесь, прикованная к кровати, и мне страшно так, как никогда в жизни. И я ничего, ничего не могу с собой сделать. Господи, только бы дождаться семи месяцев, только бы дождаться. Почему, почему мы не встретились раньше? Я была бы моложе и выносила бы, как все нормальные люди. Однако это тоже вопрос. Здесь, в дородовом, тьма молодых девчонок с такими жуткими анализами и диагнозами, что врачи отправляют на кесарево одну за другой.
Алеша приносит мясо, творог, фрукты и заставляет есть. Почти всегда в это время малышка бодрствует, и мы угадываем ее движения на ощупь. Сегодня Алеша плотно приник к моему животу и немедленно получил удар прямо в ухо.
Меня изумляет, что его в этой ситуации заботят такие мелочи, как пол ребенка и его внешность.
– А он будет похож на меня? – спрашивает муж опять и опять, и я без конца повторяю, что да, разумеется, как же иначе.
Это тоже, конечно, инстинкт – утвердиться в мире любым, в том числе и таким способом – путем
