копирками, чтобы оставлять себе копии счетов за заказы. Даже если бы мы и завели себе копирки, на разбор счетов и написанных от руки квитанций уходило бы слишком много времени. В конце рабочего дня, около двух-трех часов ночи, вас одолевает лишь одно желание — побыстрее улечься в постель, а заниматься подсчетами, пусть даже столь элементарными, как сложение и вычитание, можно на следующий день, встав в восемь утра, однако это оказалось столь же мучительным, как и в школьные годы.
Во время обедов и ужинов я старался рассчитывать посетителей сам, но когда у нас случался особо сильный наплыв посетителей, я перепоручал это Савасу и Ламбросу. Мы брали сдачу из картонной коробки в ящике за прилавком и туда же швыряли полученные от посетителей деньги, после чего спешили к следующим клиентам. Короче говоря, учет текущих расходов и доходов мы не вели, за одним исключением — по устоявшейся в таверне традиции мы иногда обслуживали проверенных клиентов в кредит. Отпущенные в кредит блюда мы записывали в книгу. Общая сумма их долгов доходила до десятков тысяч драхм — я и сам нередко в прошлые годы обедал в кредит. Полный расчет осуществлялся, если вообще такое происходило, только в конце сезона. Таким образом, точно сказать, сколько мы тратим, а сколько зарабатываем, не представлялось возможным.
Теологос продолжал копить запасы к празднику. Внутри таверны громоздились составленные один на один ящики с пивом, вином и прохладительными напитками, поднимаясь на высоту человеческого роста и превращая внутренние помещения в настоящий лабиринт, так что новичкам отыскать дорогу до туалета было очень непросто.
В самые напряженные дни нам пыталась помогать Даниэлла. Она резала лук, чистила чеснок, готовила салаты, но долго бок о бок мы работать не могли: кому-то надо было следить за детьми. Кто знал, что только может с ними случиться там, снаружи, среди самых разных опасностей, которые таили в себе море, долина, пляж, рычащие мотоциклы, машины, скорпионы, змеи, ослы и мулы. Дети могли пойти купаться и утонуть. Воображение рисовало нам самые разнообразные несчастья.
Я помню свою растерянность, когда порой Сара и Мэтт подходили ко мне в самый разгар обеда или ужина и спрашивали о чем-то, Они казались мне маленькими чужаками, которые вели себя так, словно имели особое право на мое внимание, будто бы я был их отцом. Бывали случаи, когда я глядел на них и видел, как они бок о бок сидят за столиком — Сара потряхивает косичками, Мэтт, выпучив глаза, жует соску. Я замечал, с какой гордостью они смотрят на папу, обслуживающего посетителей, причем делающего это так ловко, что клиентам, сидящим за десятью, а то и пятнадцатью разными столиками, кажется, будто все свое внимание я уделяю лишь им одним.
В таверне стало появляться все больше наших друзей, с которыми мы свели знакомство в прошлые годы. Узнав о нашем возвращении, они приходили заглянуть в таверну, чтобы узнать, как в переносном, так и в буквальном смысле, что мы здесь готовим. Конечно же, встретить старых знакомых всегда приятно, но стоило только мне принять у них заказ, как в наших отношениях тут же неизбежно что-то менялось. Вскоре они уже требовательным тоном начинали спрашивать, почему так долго не несут заказ, когда подадут сыр и не могу ли я притащить им еще водички.
Время от времени к нам наведывались и полицейские, которые успели стать нам хорошими знакомыми. Несмотря на все мои попытки покормить их за счет заведения, они всякий раз настаивали на своем и расплачивались по счетам. Когда к нам заезжали служители закона, Теологос старался держаться от них подальше, видимо опасаясь, что если меня арестуют, то и его заодно привлекут как соучастника.
Магнус и Анна вернулись во второй неделе июля и поселились прямо в Ливади в большом доме, который сняла Лили, чтобы быть поближе к Мемису. Таким образом. Лили, Магнус и Анна стали нашими постоянными посетителями. Днем, если они приходили одни, к ним присоединялась Даниэлла. Магнус был одним из немногих иностранцев, к которым Даниэлла испытывала самую искреннюю симпатию. Она смеялась, когда он рассказывал ей грубоватые норвежские анекдоты. Время от времени я видел, как она тянется к нему и слегка дотрагивается до его руки в знак того, чтобы он дал ей прикурить. Давным-давно, в самое последнее лето, перед тем как она забеременела, у меня иногда закрадывались сомнения — вдруг между ними что-то было, пока я веселился на вечеринке в Хоре с Мельей. Анна тоже заметила эти знаки внимания и всякий раз, когда я выкраивал минутку и присаживался за столик, во всем меня поддерживала. От меня не укрылось еще одно совпадение — Анне было столько же лет, сколько и Даниэлле в тот момент, когда мы с ней познакомились, и она точно так же, как и Даниэлла, училась на юридическом факультете. Носик и щеки Анны покрывали веснушки, а глаза, смотревшие на окружающих с удивительной искренностью и чистотой, были потрясающего василькового цвета, наполненного весенней свежестью и надеждой.
Для меня оставалось загадкой — каким образом Мемису удавалось поддерживать отношения с Лили и при этом каждый день выходить на работу. Он до ночи оставался в таверне и помогал нам с уборкой и при этом каждое утро перед завтраком неизменно находился на своем посту. При всем при этом он не выказывал никаких признаков усталости.
То же самое можно было сказать и про Теологоса. У нас с Деметрой, Ламбросом и Савасом кожа оставалась серовато-белой, как непропеченное тесто, о загаре вообще не шло речи, а под красными от недосыпа глазами стали проступать темные круги. В отличие от нас, Теологос, лоснившийся как откормленный тюлень, выглядел гораздо лучше, чем за все предыдущие годы. Пока Теологос катал туристов вокруг острова на своей рыбацкой лодке, он успел хорошо загореть, а его каштановые волосы и усы отливали золотом от солнца и просоленного воздуха.
Всякий раз, как только подворачивалась такая возможность, он заходил с лодкой, битком набитой туристами, в Ливади. Когда она показывалась из-за мыса, стразу бросалась в глаза фигура Теологоса, величественно стоявшего за штурвалом в панаме, сдвинутой на затылок, и устремившего взгляд из-за темных очков к пункту своего конечного назначения. В такие моменты Савас и Ламброс кидались к пляжу, чтобы помочь сойти пассажирам, а Теологос тем временем уверенно вел лодку через заливчик. Она скользила по воде все медленнее и медленнее и наконец замирала аккурат возле пирса.
Нередко Теологос привозил свыше двадцати человек. Пассажиров он набирал в Скале, и все путешествие они сидели во внутреннем помещении лодки или же стояли на палубе, вцепившись в перила. Как правило, нашими гостями оказывались греки средних лет и среднего достатка, приехавшие с самых разных островов. В «Прекрасной Елене» Теологос рассаживал пассажиров за столиками, которые мы специально расставляли для них заранее, а потом, вместо того чтобы нам помочь, садился за крайний из них и принимался отдавать распоряжения, видимо воображая себя за капитанским столиком на лайнере, совершающем трансокеанский круиз.
По вечерам он иногда помогал нам обслуживать клиентов, однако надолго его не хватало. Вскоре он уже сидел в уголке со своими закадычными дружками, тогда как я, выбиваясь из последних сил, старался угодить иностранным гостям нашей таверны. Посреди ночи, когда я, пошатываясь от усталости, направлялся обратно к семье в домик на холме, а мальчики погружались в сон в задней комнате, Теологос. все еще полный сил, развлекался с Деметрой. Мне об этом рассказал Магнус, поклявшийся, что накануне ночью, когда возвращался с вечеринки и проходил мимо таверны, в которой был погашен свет, он видел, как Теологос занимается с Деметрой любовью под столом в укромном уголке террасы. Такое впечатление, что подождать до дома, находившегося всего метрах в восьмистах от таверны, они были не в состоянии.
Я, в свою очередь, теперь спал в одиночестве. Напомню, что мне уже шел сорок третий год, и к концу июля организм, не в силах выдержать постоянного напряжения, начал сдавать. Когда я возвращался в три-четыре часа утра домой, об объятиях, не говоря уже о сексе, не могло идти и речи. Подчас у меня не оставалось сил даже на то, чтобы ополоснуться перед сном. Я просто срывал с себя одежду (если меня на это хватало) и падал как подрубленное дерево рядом с бедняжкой Даниэллой, которая вплоть до восхода меня колошматила и тормошила, чтобы я наконец перестал храпеть, а храпел я ужасно. Я знал, как ей приходится тяжело, храпом я пошел в отца. Я отлично помню, как мачеха все чаще и чаще прогоняла его спать в комнату, расположенную аккурат над моей, и как от его чудовищного храпа ходуном ходили стены. Я глаз не мог сомкнуть.
Мы с Даниэллой договорились, что я поменяюсь комнатой с детьми — Сара с Мэттом переберутся к маме, а я пока посплю в детской. Само собой, тоненькая дверка со стеклом представляла собой не слишком хорошую защиту от моего громогласного рыка, перемежающегося жуткими паузами, однако теперь Даниэлла могла отдохнуть от бесчувственного тела, которое каждую ночь рушилось к ней в постель, источая резкие запахи пота, алкоголя и блюд греческой кухни.
До сих пор удивляюсь, как ей удалось пережить это время, и всякий раз при мысли об этом
