— Еще бы!
И тут же, в этот самый момент Оливия приняла решение: она станет принимать всё. В первый раз Кристофер женился на женщине недоброй и настырной, а на этот раз он выбрал неумную, но милую. Ну так это ее, Оливию, не касается. Это его жизнь.
Оливия спустилась вниз, в подвал, и набрала номер на белом телефоне. Синди спросила:
— Ну как там у вас?
— Прекрасно. Совсем другая страна тут, ближе к югу. Можешь дать ему трубку? — Оливия прижала трубку плечом к уху, пытаясь стянуть с себя колготки, но вспомнила, что другой пары у нее нет. — Генри, — сказала она, — сегодня годовщина их свадьбы. У них все нормально, только она глупая, как я и думала. Они ходят к психотерапевту. — Оливия поколебалась, огляделась вокруг. — Ты не беспокойся об этом, Генри. На занятиях психотерапией они следуют точно за своим терапевтом-Мамочкой, [40] я совершенно уверена. Выходишь — благоухаешь, словно роза. — Оливия побарабанила пальцами по стиральной машине. — Мне надо идти, Генри. Она собирается белье здесь стирать. Мне тут хорошо, Генри. Я вернусь через неделю.
Наверху Энн кормила малышку кусочком печеного сладкого картофеля. Оливия села и стала смотреть, вспоминая, как однажды, в какую-то годовщину их свадьбы, Генри подарил ей цепочку для ключей с четырехлистным клевером, впрессованным в брелок из толстого прозрачного пластика.
— Я позвонила Генри и сказала, что у вас сегодня годовщина.
— Ой как приятно! — воскликнула Энн и добавила: — Годовщины — это здорово. Краткий миг для размышлений.
— А я любила подарки получать, — сказала Оливия.
Следуя за Кристофером и его слишком крупной женой, толкавшими перед собой большую двойную коляску, Оливия думала о своем муже, которого, скорее всего, уже уложили спать: они там стараются укладывать пациентов спать раньше, чем укладывают спать маленьких детей. «Сегодня с твоим отцом разговаривала», — сказала она, но Кристофер, по-видимому, ее не услышал. Они с Энн оживленно беседовали, толкая перед собой коляску, их лица были обращены друг к другу. О господи, как она радовалась, что так и не бросила Генри! У нее никогда не было друга, такого же преданного, такого же доброго, как ее муж.
И все же, стоя позади сына в ожидании, пока зажжется зеленый свет, она вспомнила, что, несмотря на все это, бывали в ее жизни моменты, когда она ощущала свое одиночество так глубоко, что как-то раз, не так уж много лет назад, когда ей пломбировали зуб и зубной врач осторожно повернул ее подбородок своими мягкими пальцами, она невыносимо остро ощутила это прикосновение как нежную ласку и проглотила стон томления, и слезы навернулись ей на глаза. («Вы хорошо себя чувствуете, миссис Киттеридж?» — осведомился врач.)
Сын обернулся взглянуть на Оливию, и его сияющего лица оказалось достаточно, чтобы придать ей силы идти дальше, потому что, честно говоря, она очень устала. Молодые люди не могут представить себе, что человек доживает до такой стадии, когда уже не способен болтаться туда-сюда утром, днем и вечером. Семь стадий жизни? Кажется, так Шекспир сказал? Ерунда, в самой по себе старости и то семь стадий! А в промежутках ты молишься о том, чтобы умереть во сне. Но Оливия радовалась, что не умерла. Вот она — ее семья… и вот кафе-мороженое, со свободной кабинкой как раз в передней его части. Оливия благодарно опустилась на подушки красного бархатного диванчика.
— Хвала Господу! — произнесла она.
Однако ее не услышали. Они были заняты: отстегивали детей, усаживали малышку в высокий детский стульчик, а Теодора — на его собственный высокий стул, придвинутый к торцу. Живот Энн оказался слишком велик — она не смогла сесть в тесной кабинке, и ей пришлось поменяться местами с Теодором, что он сделал только тогда, когда Кристофер взял обе его ладошки в одну свою, наклонился к нему и тихо сказал: «Садись».
На какой-то момент у Оливии возникло чувство смутного беспокойства. Но мальчик сел. Очень вежливо попросил ванильного мороженого.
— Кристофер был всегда очень вежлив, — сказала ему Оливия. — Все всегда говорили мне комплименты про то, какой он вежливый мальчик.
Неужели Кристофер и Энн при этом переглянулись? Да нет, они были заняты — готовились сделать заказ. Оливии казалось невероятным, что Энн носит у себя внутри внука Генри, но вот поди ж ты!
Она заказала сливочный пломбир с фруктами, орехами и жженым сахаром.
— Нечестно! — заявил Теодор. — Это я хочу пломбир.
— Ну ладно, я думаю — можно, — сказала Энн. — Какой именно?
Мальчик, казалось, расстроился, будто ответ на этот вопрос был выше его понимания. Наконец он пробормотал, опустив голову на сложенные на столе руки:
— Я буду ванильное в вафельной трубочке.
— А твой отец взял бы шипучку с мороженым, — сказала Оливия Кристоферу.
— Нет, — возразил Кристофер. — Он заказал бы целое блюдо клубничного мороженого.
— Не-а, — Оливия стояла на своем, — шипучку.
— И я это хочу, — сказал Теодор, поднимая голову. — И я хочу шипучку с мороженым. А что это такое?
— Это когда наливают в стакан много шипучки, вроде пива из всяких растений, и пускают в ней плавать шарики ванильного мороженого, — объяснила Энн.
— Я хочу это.
— Ему не понравится, — сказал Кристофер.
И ему это не понравилось. Теодор начал плакать, едва дойдя до половины, и заявил, что это совсем не то, что он думал. Оливия же, наоборот, откровенно наслаждалась пломбиром — каждой ложкой, в то время как Энн и Кристофер обсуждали, следует ли разрешить Теодору заказать что-то другое. Энн была за, Кристофер — против. Оливия оставалась в стороне, но отметила про себя, что победил Кристофер.
Когда шли домой, Оливия чувствовала прилив энергии — несомненно, после съеденного мороженого. А еще потому, что Кристофер шел рядом с ней: Энн шагала впереди, толкая перед собой коляску; дети, слава богу, вели себя тихо. Ортопедическая практика Кристофера шла хорошо.
— Жители Нью-Йорка очень серьезно относятся к своим ногам, — сказал он. — Часто принимаю до двадцати человек в день.
— Господи, Крис, это же так много!
— Мне приходится очень много счетов оплачивать, — объяснил он. — А скоро их станет еще больше.
— Могу догадаться. Ну что ж. Твой отец мог бы тобой гордиться.
Темнело. Сквозь освещенные окна, мимо которых они проходили, Оливия видела людей, читающих книги или смотрящих телевизор. А один человек, как ей показалось, щекотал своего маленького сынишку. В Оливии разрасталось чувство благожелательности, она желала всего самого лучшего всем этим людям, и фактически, когда они вернулись домой и желали друг другу доброй ночи, она готова была расцеловать их всех — своего сына, Энн и даже детей, если понадобится. Но ее одолело смущение, а Крис и Энн сказали только: «Спокойной ночи, мама».
И Оливия пошла вниз, в этот белый подвал. Зайдя в крохотный чуланчик — туалет, она зажгла свет и, взглянув в зеркало, обнаружила на своей голубой хлопчатобумажной блузке липкую, длинную и выпуклую коричневую полосу от сиропа, которым был полит ее пломбир. Ею вдруг овладело ощущение, что случилась пусть небольшая, но беда. Они ведь видели это. И ничего ей не сказали. Она превратилась в старуху вроде тети Оры, когда — много лет тому назад — они с Генри приглашали старую тетушку покататься и в какой- нибудь вечер заходили в кафе-мороженое; Оливия замечала, как тетя Ора проливает растаявшее мороженое себе на грудь, и чувствовала отвращение при виде этого. По правде говоря, Оливия была рада, что после смерти тети Оры больше не было необходимости наблюдать это жалкое зрелище.
А теперь она сама стала Орой. Но ведь она —
