мяса. «Утюг!» — промелькнула мысль. Она бросилась к розетке. Так и есть — утюг все время оставался включенным. Он упал Константину на грудь и, оставляя жуткие следы, сполз к гениталиям. Там тоже все было сожжено.
Татьяна выдернула вилку из розетки и бросилась в ванную, из последних сил сдерживая позывы к рвоте. Минут десять ее выворачивало наизнанку. Совершенно обессилев, она подползла к крану и включила воду. Долго и тщательно умывалась. Вымыла и вытерла утюг. Вернулась в комнату, стараясь не смотреть на пол. Повесила в гардероб выглаженный шелковый костюм. Взгляд упал на труп — и она опять стремглав бросилась в ванную.
Татьяна провела в ванной весь день, до вечера. То и дело мыла руки, несколько раз ополаскивала холодной водой пылающее лицо. Часами сидела вна табуретке в углу, сидела, ни о чем не думая и ничего не чувствуя.
Наконец неконтролируемые эмоции сменились раздумьями.
«Я — убийца, мое место — в тюрьме, — промелькнула первая мысль. — Я убила человека из-за денег… Нет, неправда. Не из-за денег! Я защищалась! Это он хотел меня убить! Я только защищалась!»
В том, что Константин привел бы свою угрозу в исполнение, Татьяна не сомневалась ни секунды: столько в его глазах было ненависти, злобы, желания убить, растоптать, уничтожить.
«Я только защищалась, — успокаивала она себя. — Он хотел меня убить. Он гораздо сильнее меня и легко мог это сделать. Я только защищалась. Я не виновата, что под руку попался именно утюг. Я была почти без сознания. Суд должен меня оправдать. Конечно, оправдает…»
Она уговаривала себя долго, тщательно подбирая аргументы в свою защиту, пока не поняла главное: суд может оправдать убийство, совершенное в пределах необходимой самообороны, но никогда не оправдает воровства. А воровство всплывет, в этом можно не сомневаться. Самый тупой следователь обязан будет задать себе вопрос: что могло до такой степени вывести из себя достаточно уравновешенного и очень самоуверенного бугая, что вынудило его поднять руку на беззащитную женщину? Если, конечно, она ни в чем не виновата… Если… С этого «если» все и начнется. «Где вы, Татьяна Павловна, нашли деньги на лечение сына? Дача? Да-да, конечно… Квартиру поменяли? Как трогательно… Маловато будет, гражданка Зотова. А вы, случаем, в карман к убиенному не заглядывали? Может, глубоко залезли, он и психанул? Вы бы, гражданочка, признались… Смягчает, знаете ли… Если суд узнает, что вы покойному были должны энную сумму иностранных дензнаков, ни один присяжный не поверит в необходимую самооборону. Так что, Зотова (даже „гражданку“ уже опустит), убийство — оно и есть убийство. И никаких „самооборон“. Признайтесь: денежку возвращать не хотели? Много взяли-то? Да вы рассказывайте, не стесняйтесь. Следователь — он как врач, ему врать нельзя. Хотите, чтобы я что-то доказал? Пожалуйста! Сейчас мы напишем сумму, необходимую на операцию, плюс — проживание вашего супруга в Земле Обетованной, минус — ваша дача, минус — доплата за ваш обмен. Полученная разница и будет ценой жизни господина Баргузова Никчемной жизни, дрянной — я с вами здесь полностью согласен. Но — жизни… Никто не давал вам права эту жизнь у него отнимать. Так что, Зотова, вот вам бумага, вот ручка — пишите. Что, рука дрожит? А за утюг хвататься — не дрожала?»
Стоп, Зотова, стоп. Ты случайно — совершенно случайно! — убила человека, который хотел убить тебя. А у тебя — сын. Муж, который без тебя мало на что способен. Ты заранее пытаешься обвинить себя в убийстве, которое вряд ли кто-нибудь сможет доказать. Не надо. Константин, по большому счету, сам виноват. Ты — жива. И Илюша жив. И Сергей. Надо жить. Надо искать выход. И не надо посыпать голову пеплом, не стоил он того.
Татьяна, насколько смогла, привела себя в порядок, оделась и прильнула к дверному глазку. Никого, Она выскользнула из квартиры, бесшумно закрыла дверь и, не вызывая лифта, спустилась по лестнице.
Дома, перед, сном, Татьяна внимательно посмотрела в зеркало. И увидела постаревшее, осунувшееся лицо малознакомой женщины. В уголках губ прорезались глубокие складки, волосы поблекли и обвисли. В глазах не было ни искорки, не было ничего, что свидетельствовало бы об интересе к жизни.
Глава 18
Милиционер Кулиев все так же строго смотрел на Максима — тем же взглядом он уже двадцать два года смотрел на всех, входящих в здание. Соседний плакат поведал Максиму сильно приукрашенную историю создания советской милиции, рассказал о ее огромном вкладе в дело построения развитого социализма на всей территории бывшего СССР. Были здесь подретушированные цековскими художниками плутоватые физиономии всяких шляхтичей, чухонцев и жмудинов, сделавших карьеру в стране победившего гегемона. Максим хмыкнул и невольно улыбнулся, прочитав подпорченный неумолимым временем текст «Морального кодекса советского милиционера». Когда-то он, молоденький курсант, наизусть заучивал эту красиво сформулированную ахинею. То были времена великих страстей и звонких фамилий: Щелоков, Чурбанов… Краса и гордость Советской милиции, столпы правопорядка — как его понимали члены живого уголка геронтолога, то бишь Политбюро предпоследнего созыва.
Петелин опаздывал уже на час. Максим изнывал от ожидания. Вчерашняя догадка и необходимость срочно с кем-то поделиться заставляли его поминутно оглядываться на входную дверь. Строгая сержантша из окошечка бюро пропусков пристально следила за всеми его перемещениями и что-то чиркала на листе бумаги. Максим заговорщически подмигнул ей, вызвав неодобрительное покачивание головы, и отвернулся, уставившись на план эвакуации в случае пожара. Сержантша напряглась, челюсть ее медленно выдвинулась, глаза, и без того не очень большие, превратились в крошечные щелки. Стало ясно, что в свое время она долго изучала «Моральный кодекс» в той его части, где говорилось о повышении бдительности.
— Максим? Серов? — Петелин был растрепан, глаза горели, пиджак (чудо!) — нараспашку, а галстук и вовсе отсутствовал. — Лялечка, милая, отметь-ка этому гражданину пропуск. Он ко мне.
Сержантша отложила в сторону лист бумаги, на котором был изображен мужчина, весьма похожий на Серова, и быстро выписала пропуск. Они поднялись в кабинет Петелина. За столом сидел рыжий лейтенант-«песняр» и напевал что-то очень лирическое в телефонную трубку, временами хихикая.
— Брысь, — вполголоса произнес Петелин.
Лейтенант, жалобно мяукнув, бросил трубку и тотчас исчез, как сквозь землю провалился.
Петелин положил на стол увесистую папку. Затем принялся выдвигать и задвигать ящики стола, выдерживая паузу, обязательную, как он, наверное, считал, в его работе. Через несколько минут он, наконец, поднял на Максима чистые, невинные глаза, в которых легко читался вопрос.
— Я знаю, кто убийца! — выпалил Максим.
Петелин со скучающим видом отвернулся к окну и, как бы между прочим, спросил:
— Чей?
— Генина, конечно, — удивился Максим. — Чей же еще?
Петелин утвердительно кивнул и пробормотал:
— Да, конечно… — Тяжело вздохнув, пробурчал: — Давай, выкладывай.
— Баргузов, — заявил Максим. Немного помолчав, собравшись с мыслями, он выложил все свои соображения по этому поводу.
Петелин молча слушал, глядя почему-то не на собеседника, а на толстую папку, которую принес с собой.
— Значит, Баргузов, — медленно проговорил он после долгой паузы. — Но это — только предположения, так? Время выйти из центра у него было. Время, чтобы уговорить Генина вызвать Кровеля, затем убить Генина и вернуться в центр — тоже. Мотивы — налицо. Все логично, но абсолютно бездоказательно. И кто, интересно, говорил за нею по телефону? Ты же сам слышал?
— Слышал, — поморщился Максим. — Слышал. Понимаешь, в чем дело… Тот разговор, из сауны… Разговор, абсолютно не баргузовский! Тихий, спокойный. Смирный такой. Бар так не разговаривает. Он же очень эмоционален. Орет, хохочет… Попрощавшись, тут же прекращает разговор. А тут… Одно и то же —
