поставив в небе над Кремлем театрализованное Откровение святого Иоанна. Явить «граду и миру» поражающий своим размахом рукотворный Апокалипсис.
Сцена – Москва, партер – Санкт Петербург, бельэтаж – Англия, ложи – континентальная Европа, галерка – весь остальной Свет. Автор пьесы – Бог, режиссер – Ростопчин, гора Мегиддо – Кремль, актеры – собранное в московском Армагеддоне человечество. Увертюра! Занавес!
Вот это общенародное неистовство, святой и безумный порыв вознамерился использовать для собственного возвеличивания дальновидный царедворец Федор Васильевич Ростопчин. Благодаря посредничеству великой княгини Екатерины Павловны перед императором, он вызвался разместить мастерские Леппиха в своем имении, всячески способствовать и дополнительно финансировать строительство аэростатов. Подоспевшее генерал-губернаторство придало делу особенный государственный размах, секретность и, разумеется, зависть бывших друзей. В первую очередь, ревность прозевавшего свою удачу, графа Алексея Андреевича Аракчеева, смутно подозревавшего, что за строительством аэростатов Ростопчин скрывает нечто более значимое, грандиозное и куда более личное, чем верноподданное служение государю-императору…
Дело завертелось, обрастая невероятными обещаниями и требуя все новых и новых невероятных ассигнований.
Немецкий механик, не моргнув глазом, брал обязательство за полгода построить пятьдесят воздушных судов, которыми будет так же легко рулить, как и морскими, а вот урон они смогут наносить неожиданный и больший.
«В каждом будет экипажу по сорок душ, да двенадцать тысяч фунтов боезапасу, - с немецкой педантичностью рапортовал Леппих. - Одним залпом станет возможно опрокидывание целого эскадрона либо уничтожение фрегата! Какую же панику в стане противника вызовет само появление боевого аэростата и вовсе предсказать невозможно!»
Леппих охотно демонстрировал взрывающиеся ракеты, отдаленно напоминающие огненные салюты, которыми любят развлекать себя китайские императоры. Франц Иванович с удовольствием швырял бомбы, впрочем, мало отличавшиеся от принятых в армии гренадерских гранат. Также неоднократно хвалился тем, что ему удалось не только разгадать состав греческого огня, но и существенно улучшить его формулу. Горючую жидкость он таинственно называл на алхимический манер «кровью саламандры» или «субстанцией огня».
«В мире ничего не было создано подобного моим огнеметам! - Леппих поджигал пропитанный смесью факел и, погружая в воду, давал удостовериться всем, что огонь не угасает. - Мой состав невозможно унять песком или водой. Жар станет усиливаться, вода закипать, а песок плавиться в стекло! Поэтому гореть станет все, даже камни. Спасения не будет никакого до тех пор, пока кровь саламандры не выгорит сама собою».
Шло время, на разработки Леппиха тратились сотни тысяч рублей, но кроме небольшого аэростата к началу войны с Наполеоном ничего создано не было.
Впрочем, чтобы застать французов врасплох и обрушить на их головы страшный огненный смерч, Ростопчину годился и опытный образец. К тому же, дерзкая атака с воздуха в большей мере должна послужить исключительно сигналом для вступления в дело московских партизан.
Пусть Наполеон подло сорвал его гениальный план с театрализованным Апокалипсисом, вместо него Ростопчин явит Конец Света в натуральную силу, с настоящими пожарами и тысячами трупов на пепелище Третьего Рима. Мир еще станет аплодировать ему стоя, дарует славу великого полководца и предводителя народных мстителей…
Уставший всадник поднял слезящиеся от пыли глаза. Вдалеке раскрылся вид на восьмиугольник храма Спаса Нерукотворного, затем и на величественный усадебный дворец, за которым бесконечно широкими крыльями раскинулся разноцветной осенней пестротой ландшафтный парк.
Ростопчин на всем скаку осадил коня, решительно сдернул с головы шляпу с белым плюмажем и размашисто перекрестился: «Вороново!»
Едва переведя дух генерал-губернатор бросился в апартаменты Леппиха и к своему невероятному негодованию застал Франца Ивановича за игрой в шахматы с приставленным к нему подполковником фельдъегерской службы. Обложенный со всех сторон подушками механик полулежал на диванчике, вальяжно набросив на плечи халат из ворсистой шерстяной байки, преспокойно покуривал трубку и каждый новый ход запивал коньяком.
Завидев взбешенного генерал-губернатора, Касторский подскочил, вытянулся по струнке, собравшись было рапортовать, но Леппих так властно махнул рукой, что подполковник тут же запнулся на полуслове.
- Мин херц, Федор Васильевич! – Леппих приветствовал генерал-губернатора, не поднимаясь с дивана.
Подобно вакханину, он поднял бокал с коньяком и, не глядя в сторону запыхавшегося Ростопчина, кивнул головой. Ни в его голосе, ни в осанке, ни в выражении лица механика не было даже намека на былое подобострастное почитание своего благодетеля.
«Вот же паскуда! Думает, раз генерал-губернатор теперь без Москвы, так и стал у него как жук в ладошке! Считает, что стоит мне пырхнуться, так сразу лапки поотрывает. – В сердцах выругался Ростопчин столь беззастенчивой наглости немца. – Ничего, посмотрим! Я тебе не корыто, чтобы в меня своим свиным рылом тыкать. Если потребуется, так и твою немецкую башку в два счета оттяпаю, ни на кого смотреть не стану!»
Наблюдавший за происходящим Касторский с ужасом предполагал, чем закончится такой прием Ростопчина в его же собственном доме. Но самое главное, какими последствиями это дело обернется в его фельдъегерской карьере.
К удивлению подполковника, Ростопчин не дал воли ярости, переменился в лице, натягивая на пышущую злобой физиономию маску благодушного и милостивого мецената.
- Франц Иванович! Дорогой мой! – генерал-губернатор бросился к Леппиху, буквально подхватывая с дивана его грузное тело, заключая в свои паучьи объятия. - Как же я рад после ужасной Москвы, населенной ныне одними мародерами, выпущенными из домов скорби умалишенными и прочей сволочью, увидеть в своем доме оазис прежней благородной, культурной русской жизни!
При этих словах Касторский отчего-то неловко усмехнулся и браво стукнул каблуками.
- Вот это люблю, когда служба несется исправно. Так, чтобы под ногами горела!
Ростопчин выпустил тяжело дышащего Леппиха и, поворачиваясь к фельдъегерю, уставился в его лицо.
- По вашему виду можно понять, что наше дело обстоит наилучшим образом. Иначе вы, Николай Егорович, не то чтобы к шахматам не прикасались, но и обедали, и ночевали бы в мастерских. Поправьте, если не прав?!
- Так точно, Ваше Превосходительство! - шалея от испуга, по-солдафонски выкрикнул Касторский.
- Ну что же, Николай Егорович, вопите как оглашенный! Вы подполковник, а не унтер! Но у нас это поправимое дело… - генерал-губернатор многозначительно посмотрел на свои запыленные сапоги. - У, нас Николай Егорович, теперь даже подполковников, как иную сволочь, запросто на березах вешают! Время нынче такое. Ситуация не просто службу по чести просит, а саму душу в залог отдать требует.
Не позволяя даже переодеться, Ростопчин приказал незамедлительно отправиться с ним в мастерские.
Шли по центральной липовой аллее, вдоль мраморных статуй римских богов, установленных на манер петербургского Летнего сада. Черные стволы, желтая листва над головой и под ногами, безучастно взирающие из-за деревьев полунагие белые тела богов…
Нехорошие предчувствия окончательно овладели Касторским, ему стало дурно и нечем дышать, аллея же показалась искаженно-вытянутой, уходящей в бесконечность. Голые боги теперь следили за каждым его шагом, представляясь не то сопровождавшими в чистилище потусторонними конвоирами, не то притаившимися статуями французскими соглядатаями и убийцами.
