Пущенные в авангард цыгане пели и отплясывали впереди поезда. Женщины исступленно колотили в бубны, сияли монистами, играли широкими юбками, вели бой плечами, а мужчины неуемно охлопывали себя ладонями, так, что мелькающие сапоги, словно не касались земли. Вся эта пестрота напомнила Адаму Фомичу неудержимое кружение поднятых ураганом разноцветных осенних листьев.
Гусары были одеты не по форме, а черт знает во что, выглядели ничем не лучше цыган, напоминая святочных ряженных. Старые боярские кафтаны, крестьянские армяки, азиатские халаты, вывернутые наизнанку полушубки - все шло в ход, лишь бы выглядело причудливо и нелепо.
Всем своим видом гусары не только состязались друг с другом в кричащей несуразности, но словно хотели посрамить гулявшее на ярмарках мужичье и жаждали выглядеть скоморохами. При этом господа весело размахивали бутылками с шампанским, беззастенчиво употребляли его прямо из горлышка, подгоняя денщиков таскать им новые припасы из следовавшей в конце кортежа груженой телеги.
Догнав столь странную поющую, пляшущую и пьяную процессию ряженых, Брокер выхватил пистолет и, не раздумывая, выстрелил вверх.
- Стоять, сукины дети! Перед вами начальник московской полиции! – Запыхавшись от скачки, Адам Фомич на минуту сбился с нужной мысли и, следуя привычке, обратился к морским образам. – Французские волны хлещут, а вы свой блуд шампанским обмываете!
При этих словах кортеж действительно остановился, но веселости своей нисколько не убавил.
- Как это мило, господа! - Из брички поднялся бывший, по-видимому, женихом верзила с браво закрученными вверх усами. – К нам пожаловал собственной персоной сам начальник московской полиции! Шампанского Адаму Фомичу! Ромалы, заводи величальную!
Цыгане тут же обступили Брокера со всех сторон, взяли коня под уздцы, повисли на ногах, стягивая на землю… Не успел полицмейстер опомниться, как уже стоял на земле облаченный в папаху и казацкую бурку, а молодая розовощекая цыганка недвусмысленно выставляя вперед пышную белую грудь, уже подносила стоящий на серебряном подносе кубок с играющим в нем шампанским.
Не позволяя Брокеру прийти в себя, цыгане на все тона старательно заголосили величальную:
Потом под сокрушительное и многократное «Пей до дна, пей до дна, пей до дна!» молодая искусительница влила в Адама Фомича наполненный шампанским огромный кубок до последней капли.
- Ай, молодца! Молодца! – одобрительно закричал жених, тут же подбежал к Брокеру, схватил под руку и, несмотря на недовольство полицмейстера, повлек его к своей бричке. – Какая удача, Адам Фомич! Вас-то как раз нам и не хватало! Будете посаженным отцом!
- Какой еще отец? За дезертирство все под трибунал пойдете! Или сразу на каторгу за измену! – Брокер тщетно пытался образумить хорошо подгулявшего жениха. Сообразив, что на испуг такого не взять, решил действовать подкупом. – Есть же выход из данного конфуза… все останутся при своем … и даже награду могу выхлопотать от самого генерал-губернатора… и денег тысяч сто пятьдесят ассигнациями…
- Адам Фомич! Отец родной! – жених, не унимая восторга, практически волочил перепуганного полицмейстера к своей бричке. - Как же не поцеловать невесту? Без этого никак нельзя!
- Никак! Нельзя! – хором завопили пьяные господа.
- Невеста у меня и красавица, и умница, и знатных кровей! На такую смотреть станешь, так не за век налюбуешься, целовать будешь, за всю жизнь вдоволь не нацелуешься, а приголубить решишься, так до смерти досыта не натешишься! Поверь на слово, никакая Ростопчинская дочка ей и в подметки не сгодится! – жених заглянул в глаза одуревшему от страха полицмейстеру и лукаво подмигнул. – Хочешь, тебе ее без лишних слов уступлю? Она вся как есть твоей невестою станет. Залезай в бричку, целуй и становись женихом! А цыган с шампанским запросто в придачу забирай, и черт с ними! Вот как ты мне, Адам Фомич, пришелся по сердцу!
«Однако, дело тут нечистое, - мелькнуло в голове полицмейстера, когда сильные руки забрасывали его в разукрашенную для свадьбы бричку. – Да, деваться некуда, придется озорникам подыграть, иначе не голову французского генерала добудешь, а свою запросто потеряешь».
Адам Фомич наклонился к невесте и, сложив губы трубочкой для поцелуя, откинул с ее лица вуаль. Вместо миловидного девичьего личика обнаружил хищно скалящуюся медвежью морду, а у окружавших его гусар вместо носов неожиданно показались нахальные свиные рыла.
«Свят, свят, свят!» – завопил Брокер, что было сил, и бросился из брички вон. Но в этот роковой момент увидал, как свадебный поезд вместе с цыганами, разукрашенными бричками, гружеными телегами и ряжеными гусарами стал проваливаться в разверзшуюся землю возле раскинувшихся вдоль дороги зарослей бузины.
«Да это же черти!» - Молнией пронеслось в голове Адама Фомича. Он было хотел перекреститься, как пышногрудая цыганка схватив его за руки и расхохотавшись, тут же повлекла его в след сгинувшему кортежу под ползучие, мясистые корни…
Глава 10. Чудо механика Франца
Пробуждение давалось механику тяжело, оттого происходило муторно и требовало особой церемонии. Обычно утро начиналось с поданного прямо в постель большого серебряного подноса, на котором красовались жаренные свиные ребрышки с тушеной квашеной капустой, тарелки с нарезанными тончайшими ломтиками добротного шварцвальдского окорока и твердого сыра, кровяной колбасы с паштетом, сдобных булочек, пяти вареных всмятку яиц и огромной кружки холодного пива.
Если после всего съеденного завтрак казался недостаточно плотным, то отдельно подносился сладкий творожный пудинг с изюмом и миндалем, а напоследок большой, запеченный до золотой корочки яблочный штрудель.
После скромного, «пробудительного завтрака» не поднимаясь с кровати, Франц Леппих обычно неспешно выкуривал трубку крепкого табаку и только затем выпивал пару кружек черного кофе натомленного в раскаленном песочке.
Приглашенный в Россию по высочайшему поручению механик Леппих или, как он велел к себе обращаться на русский манер, Франц Иванович, после плотного завтрака любил погонять по двору челядь и поругаться матом.
Зазевавшийся холоп запросто мог схлопотать оплеуху, что при значительном росте и огромном весе механика приводило слугу на какое-то время в полное бесчувствие.
Тогда Леппих склонялся над распластавшимся на земле телом, театрально взмахивал руками и, похохатывая, причитал: «О, майн гот! Майн гот!» Впрочем, сумевшему устоять на ногах удальцу механик собственноручно жаловал штоф водки и рубль серебром «за усердие в службе и добрую кровь». Таким образом, утверждал Франц Иванович, в нем не только пробуждался русский дух, но и появлялась необыкновенная острота с четкостью мысли, а благотворная жизненная сила не покидает весь день.
После совершенного утреннего моциона Леппих умывался, шел пить чай и обсуждать ход текущих работ по строительству боевого воздушного флота с начальником фельдъегерского корпуса. Ему необычайно нравилось не просто вытягивать деньги на свои затеи, но и высокомерно учить разуму офицера, терпеливо
