Адка сегодня уезжает в Гагры с Андрюхой. Я остаюсь один. Мне будет грустно и скучно. Приезжай — потоскуем вместе. Приезжай с Ленкой. Будет хорошо. И мама вот тоже вернулась с дачи — не выдержала, сбежала, хочет дома.
Вчера кончил читать наконец «Зе эмейзинг партнершип»[199] — ну и г… же! Но я прочел ее всю и очень горд — это моя первая английская книжка. Мне тут привезли из США книжку «Ворлдс оф сайнс-фикшн» за июль 1965, хочу перевести оттуда один рассказик, может, пригодится для антологии.
Купил в Лавке Пастернака, стал листать и вдруг наткнулся на любопытное стихотворение. Оно в первой редакции называлось у него «Будущее» и там рассказывается, как у входа в лес поет на веточке птичка, «как бы оберегая вход в лесные норы. За нею целый мир берлог, пещер, укрытий, предупреждений и тревог, просьб о защите». Потом идет описание леса и кончается стихотворение (уже в новой редакции) так:
Хорошо было бы «Лес» назвать «За поворотом, в глубине» и дать такой вот эпиграф. Слишком уж многозначительное совпадение.
Я все корячусь, стараюсь сочинить песенку для «Леса» — не получается, хотя бродят какие-то образы и символы в мозгу. Слушай, а Манин не обиделся?
Зашли как-то тут ребятишки-школьники из звездинского объединения, принесли почитать свои опусы. Ничего опусы. А один, с забавной фамилией Лемхен[200] (маленький Лем) написал большую пародию на всех фантастов разом. Мы там — братья Рубацкие. Так вот младший Рубацкий рассказывает, как у него в комнате торопливо сконденсировался человек:
«Некоторое время он, светски улыбаясь, глядел на меня. Потом заметил:
— Я, собственно, из будущего.
— Это как же?
— А вот так. А зовут меня Ха Эм Иванов.
— С ума сойти, — сказал я.
— Я, собственно, вас очень уважаю… Собственно, в будущем вас любят все.
— Мне чрезвычайно лестно, — заявил я. — И Аркадию тоже будет…
— Вам с братом памятник поставили, — сообщил Ха Эм доверительно. — Золотой».
Дальше приходишь ты, и мы выражаем желание осмотреть памятник.
«Мы вышли на улицу. Мостовая была забита народом.
— Где же ваш аппарат? — спросил я.
— Собственно…
— Понятно, — сказал Аркадий и с криком: — Товарищи! Товарищи! Пропустите экспертов, — ринулся на толпу».
Потом мы влазим в машину, Ха Эм нажимает на рычаг. «Меня что-то кольнуло, а Аркадий странно взглянул на меня вдруг заорал:
Я с ужасом обнаружил, что подпеваю ему».
Наконец мы прибываем к памятнику:
«Машина стояла в сквере у памятника, чем-то напоминающего памятник Минину и Пожарскому в Москве и ленинградский памятник Крылову одновременно. Постамент был украшен с большой изобретательностью. Тут была и щука, высовывающая замшелую физиономию из ведра, и какой-то странный диван, и гриф с чрезвычайно большим носом, и даже кот с балалайкой, который, завидев нас, поднял лапу и закончил когда-то начатую фразу: „…дурак, естественно“.
— Хорошо сработано, — авторитетно заявил Аркадий, похлопав свою золотую голову. Аркадий был явно доволен.
— А не могли бы вы подарить нам эту машинку?
— Как вам будет благоугодно, — сказал вежливый Ха Эм с облегчением. Очевидно, он сосредоточил в этой фразе всю свою светскость. — А ежели еще ковер-самолет, — добавил он, — или, допустим, скатерть-самобранку, то за мной не пропадет…»
И т. д. и т. п. Забавно в общем. Там есть отличное место, как изготовленный Брускиным (Доскиндом) студень вдруг заговорил придушенным голосом. Брускина заставляют студень сожрать, хотя он и отбивается, и оказывается, что все в порядке — просто кто-то уронил в студень транзистор.
Ну ладно, жму каждый твой волосок, а также протез, твой [подпись]
P. S. Ленке спецпривет.
Приезжайте!
Дорогие братья и сестры!
Встреча состоялась. Присутствовали: Мелентьев, Гусев, Фальский, Бела, Сергей.[201] Говорил в основном Мелентьев, остальные молчали. Фальский не сказал ни единого слова. Бела, практически, тоже. Сергей пару раз проснулся и сообщил: один раз — что речь идет о расстановке акцентов, а второй — что Жилин старый герой Стругацких и из прежних книг видно, что он коммунист. Гусев встревал в разговор каждый раз, когда мне удавалось остановить словоизвержение Мелентьева (было несколько таких случаев, и каждый раз Мелентьев был весьма недоволен — ему хотелось говорить). Гусев говорил очень странно: то за нас, то вдруг ни с того ни с сего против. У меня создалось впечатление, что книга ему весьма понравилась, но есть указание придираться, и вот он придирается. В общем, он мне показался приятным и субъективно нашим.
Мелентьев начал с нападения («Как вы себе представляете мир, Землю в вашей повести в описываемое время?») и нападал практически все время. Несколько раз мне удавалось остановить его наступление (я тоже орал), но он возрождался вновь и вновь, пытался ловить меня («Авторы прекрасно понимают, что имеют в виду не только капитализм»), лягал редакцию, «излишне влюбленную в авторов», нес околесицу — совершенно, между прочим, нецензурную — об экспорте революции, об Испании, о Китае — одним словом, излагал.
Я окончательно перешел к защите, когда он прямо сказал, что конец повести находится в противоречии с идеологией издательства. Это толстовство, мы за экспорт революции, и вы нас не собьете. Извольте, чтобы в конце стало ясно: 1. Что Жилин не один. 2. Что никаких столетних разговоров не может
