Кузьку спрошает. Пождем, узнаем…
Томила отвел свой взгляд и задумался. Хлебник внушал ему веру в смелость и силу свою с того самого дня, как вместе они составляли извет на Емельянова. Хлебник казался Томиле самым бесстрашным из всех горожан, и ему одному осмелился грамотей поведать тайные мысли.
Томила усмехнулся.
– Ты что посмехнулся? Мыслишь, за шкуру свою опасаюсь? – воскликнул хлебник. – Нет, Иваныч, за мир я страшусь! Подождем из Москвы от Козина кума отписки, он с ямщиками пришлет.
– Что же, ладно, пождем, – согласился Томила.
Но сам грамотей не мог уж оставить мысль о восстании городов. Однако, боясь доверить ее бумаге, он не писал своей «Правды», а молча носил в душе образ нового Минина.
Через недолгое время хлебник наконец получил из Москвы известие от Козина кума. Тот сообщил, что Кузя живет у него, и обещал после святок отправить его домой, когда будет во псковскую сторону посылать на ямские дворы лошадей, купленных еще на Макарьевской ярмарке [152] и до сих пор не отправленных по местам. Об Иванке же кум не писал ничего, и друзья Иванки так и не знали, жив ли он, и нашел ли брата, и сумел ли отдать кому надобно псковское челобитье.
4
Федору Емельянову наконец удалось оттеснить с первого места во Пскове Ивана Устинова и Семена Менщикова, которые так коварно воспользовались его падением.
Думный дьяк Алмаз Иванов в Москве довел до царя мысль о том, чтобы обмануть шведов на хлебной скупке и поручить это дело во Пскове Федору Емельянову. Федор получил царское разрешение и даже царские деньги на то, чтобы скупкой хлеба поднять цены. За это он должен был отдарить думного дьяка и псковского воеводу.
У Федора хлеб был уже скуплен, город голодал, и цены росли, но слишком медленно. Надо было ускорить их рост: вот-вот за хлебом приедут шведы.
Чтобы по этому поводу не было после обид, Федор решил все сделать в согласии с воеводой и ублажить самых крупных помещиков, дав им нажиться…
В псковскую съезжую избу собрались дворяне Нащекин, Чиркин, Сумороцкий, Воронцов-Вельяминов. Сам воевода несколько запоздал, дав им довольно времени поговорить меж собою. В торговой горячке дворяне ссорились.
– Я хоть тысячу чети продам! – кричал Чиркин.
– Да нет у тебя своего хлеба, нет! Тебе его у крестьянишек покупать, а я свой, свой продаю! – горячился Сумороцкий. – У меня житницы ломятся. Тысячу чети я ныне же, ныне же ссыплю!
Афанасий Ордин-Нащекин держался с достоинством и не спорил. Он уже раньше условился с Федором, что продаст ровно семьсот чети, которые у него есть.
Воронцов-Вельяминов рассчитывал, что продаст чети двести, и жалел, что продал уже раньше свой хлеб архиепископу по дешевой цене – по девятнадцать алтын.
В это время Сиротка Михайла Туров вошел к воеводе. К нему бросился Чиркин.
– Миша, здорово! Послушай, Миша, в деревню поедешь к брату – заскакни, друг, ко мне в деревеньку. Скажи приказчику, чтоб вез хлеб скорым делом, сколь увезти можно, – хоть сто, хоть двести возов бы вез. Цена подошла… По двадцать по пять алтын за чети тут продадим или по тридцать, а припоздаем – и не продать… Я тебя подарю… Скажи!..
В это время явились в съезжую избу сам воевода и Федор Емельянов. Дворяне вскочили на ноги.
– Ну? Как? Как? Какая цена? – наперебой закричали дворяне.
– Цена? – с хитрой усмешкой переспросил Емельянов. – А ваша какая цена?
– По двадцать по шесть алтын. Ни деньги не скину! – воскликнул Сумороцкий.
– А твоя? – обратился Емельянов к Чиркину.
– И я, как люди, меньше нельзя! – отозвался Чиркин.
– Огрешились дворяне-господа, – усмехнулся Федор, – по тридцать по шесть алтын за чети плачу. Сколь кто продает?
В первый миг все умолкли, разинув рты от неожиданности, и вдруг поднялся такой галдеж, как на торговой площади под большой праздник…
Дворяне, теснясь и перебивая друг друга, кричали цифры, Емельянов записывал все, зная, что они продают весь хлеб до крошки и окончательно оставляют себя и не только весь город, но даже уезды, без хлеба. Он знал, что скоро настанет его время и он вывезет из своих житниц на торг все, что было скуплено раньше.
Михайла Туров стоял среди комнаты. Неслыханная цена хлеба вскружила ему голову. Его брата Парамона сейчас не было в городе, и он мог прозевать все дело… Сиротка осмелился и, заглушая всех, закричал:
– Пиши, Федор Иваныч: «Парамон Туров – пятьсот чети!»
В это время за дверью особой воеводской комнаты послышалась возня, давка и свалка. Дверь распахнулась, и в нее хлынули бешеным потоком мелкие помещики, купцы и монахи. Жирный келарь Снетогорского монастыря ворвался первым.
– Снетогорская обитель продает три тысячи чети… – выкрикнул он.
Дворяне, казаки и дети боярские заглушали друг друга крича:
– Федор Иваныч, отец родной, продам двадцать чети!
