они всерьез, понастроили гостиниц для своих сотрудников, а потом перевезли семьи, и сразу начались конфликты. Мало того что молиться им, видите ли, негде – поставь храм на территории консульства и молись кому угодно, так еще и школы с преподаванием собственной религии им подавай, и магазины с кошерной, освященной и прочей привычной пищей. Власти Архангельска, где недовольство приезжих проявилось раньше, чем на других планетах, напомнили, что всех честно предупреждали: здесь признают только русскую православную церковь и ставить в городах и поселках чужие храмы, строить школы и открывать магазины для иноверцев не позволят. Пошипели, пошипели, но смирились.
И вдруг недели две назад по новостным каналам передают: репортер электронной газетенки «Курьер демократик» из Авиньона, что на Обиньи-сюр-Нер, планете, входящей в Лигу, опубликовал статью. В статье он задал вопрос парламенту: что собирается предпринять правительство в связи с гонениями и дискриминацией по религиозному признаку, охватившему северные планеты России? Парламент отмолчался – мало ли кто чего спрашивает, однако «Курьера» поддержала влиятельная «Индепенденс», выходящая в столице Лиги – Лютеции. После этого события стали нарастать, как снежный ком: вдруг проснулись всевозможные общества, начиная от «Защиты прав и свобод» до «Инцеста в каждую семью» и «Проповедников наглядности естественных отправлений». В парламент посыпались возмущенные письма с призывами призвать Россию к ответу. Как ни странно, Российская империя, раньше поплевывавшая на подобные всплески эмоций демократических соседей, отреагировала немедленно. Может быть, дело было в том, что объединенная эскадра, готовившаяся к походу на Александра Великого уже уменьшилась из-за отзыва Содружеством своих кораблей, а может, императору надоело смотреть, как государство обвиняют во всех смертных грехах, но факт был налицо. На Архангельск был направлен заместитель председателя верховного судьи с приказом разобраться на месте, есть ли повод для международного скандала или это просто измышления зарвавшихся репортеров.
Ругаясь последними словами, Казанцев вылил остатки водки, сходил в дом и вернулся с вновь наполненным графином.
– Не могу спокойно про это слышать, – заявил он.
Поначалу на Архангельске никто не забеспокоился – права колонистов гарантировали еще двести лет назад, когда они только обживали северные планеты. Однако вскоре пришлось призадуматься: прокурор Ивлиев начал с того, что первыми к себе вызвал представителей иностранных компаний, которых якобы притесняли. Неизвестно, что они ему наплели, но на следующий день к прокурору пригласили архиепископа архангелького и двинского Никодима и мягко посоветовали призвать паству к веротерпимости. Архиепископ, известный крутым нравом, высказался в том духе, что пусть прокурор, а заодно и верховный судья, вершат свои законы на земле, а за небесную справедливость он уж как-нибудь сам ответит. И не верховному судье или прокурору Иевлеву, а кое-кому гораздо более выше их положением. Иевлев, обиженный не на шутку, пожаловался верховному судье. Через сутки архиепископу пришло послание от Патриарха русской православной церкви. Что было в послании – неведомо, но Никодим после получения послания удалился в скит в глухой тайге, предварительно прочитав в главном соборе Ново-Архангельска проповедь «О делах богоугодных и отступниках веры» транслировалась на все три планеты, и на следующий день профсоюзы практически всех объединений от фермерских до профсоюза полицейских пригрозили всеобщей забастовкой, если деятельность прокурора Иевлева не будет пресечена.
– Вот ждем, что ответит прокурор, – закончил рассказ Решетников.
– Да, лихо у вас тут все завязалось, – посочувствовал Зазнобин. – А если император вмешается?
Решетников и Казанков переглянулись.
– Это смотря на чьей стороне, – сказал Емельян.
– Могу за себя сказать, – задумчиво проговорил Решетников, – ты думаешь, я сильно цепляюсь за свою должность? Нет, Ваня, не держусь за место. А как корабли водить, я еще не забыл. Помнишь, вместе ведь начинали.
– Не станет государь православных гнобить, – мрачно заявил Казанков.
– Здесь, как я понимаю, большая политика замешана, – осторожно сказал Зазнобин, – может, все еще уляжется?
– Дай Бог, но надежды немного. Давайте, мужики, по последней, – Решетников поставил стопки в ряд, – мне завтра вставать ни свет ни заря. Это ты, Иван, отдохнуть можешь. Ты в гостях, а мы – дома. Нам и решать наши проблемы.
– Ну, может, и я чем помогу, – пробормотал Зазнобин.
Спать его положили в комнате сыновей Емельяна и Оксаны, на втором этаже. Комната выходила окнами в сад, и Зазнобин открыл настежь окна, чтобы встать завтра со свежей головой.
Глава 29
Проснулся Зазнобин, когда солнце уже освещало комнату. Он принял душ и спустился вниз. Емельян уже улетел на свою верфь, а Оксана предложила ему завтрак из неимоверного количества сырников в сметане и кофе.
– Ты бы сходил, поглядел, как отстроились, – сказала она, убирая со стола, – Онегу теперь и не узнать. Чисто город стала.
– А что, и схожу, – согласился Иван.
Допив кофе, он поблагодарил хозяйку, сказал, что будет к вечеру, и вышел за калитку на неширокую улицу. Здесь был пригород, и дома напоминали коттеджи, полускрытые за зарослями кустарников – калины, черноплодной рябины и сирени. Почти такая же улица была и на Сан-Анджело, где жили экипажи ушкуйников, но здесь все было родное, знакомое.
Иван не спеша двинулся к видневшимся впереди высотным офисам. Застекленные, почти прозрачные, устремленные ввысь, они напоминали замершие в готовности взлететь невиданные космические корабли. Зданий такой архитектуры Иван в Онеге не помнил – видимо, они появились, пока он бродяжничал по космосу.
Совсем близко ударил колокол, и, свернув в переулок, Зазнобин увидел впереди небольшую церквушку со сверкающей маковкой колокольни. Церковь была совсем небольшой, и разросшиеся рябины почти скрывали ее созревшими алыми ягодами и желтой листвой.
Когда Иван подошел к церкви, как раз закончилась служба и прихожане выходили, оборачивались, крестились на икону над входом и расходились по своим делам. Зазнобин перекрестил лоб и вошел внутрь.
Здесь царил полумрак, трепетали огни свечей, с икон строго глядели святые, будто спрашивали: ну, Иван, с чем пришел? С доброй вестью или с худой? Что ответить, Зазнобин не знал. Он понимал, что сейчас, здесь, на Двине, работает на будущее, которого, может быть, и не увидит. Правильно ли он поступает – ведь большинство жителей Двины, Архангельска и Каниного Носа его бы осудили.
– Исповедаться пришел, сын мой, или по другому поводу? – раздался рядом тихий голос.
Иван оглянулся. Пожилой батюшка доброжелательно смотрел на него, ожидая ответа.
– Исповедаться… – в задумчивости повторил Зазнобин и внезапно решился: – Да, отец мой. Исповедаться хочу и благословения попросить.
– Ну что ж, давай отойдем, сын мой, и поговорим, – батюшка повел рукой в глубь церкви.
Час спустя Зазнобин вышел на паперть, сопровождаемый отцом Василием. Батюшка хмурился, покачивая головой, будто все еще не верил услышанному от прихожанина.
– Понимаешь ли ты, Иване, с чем оставляешь меня?
– Понимаю, батюшка, – ответил Зазнобин.
Он знал, почему у него появилось ощущение легкости и вера в то, что путь, на который он вступил, – единственно правильный. Теперь не он один нес тяжкую ношу – он разделил ее с тем, кто не знает сомнений, кто видит гораздо дальше, чем может рассмотреть человек, и будущее для него не составляет никакой тайны.
– Благословите на труд тяжкий, отец мой, – попросил Зазнобин.
По виду батюшки можно было понять, что он еще колеблется, но потом он возложил руку на
