Провожаемая взглядами присутствующих, она молча встала и подошла к нему. Одни смотрели на нее с осуждением, другие с недоумением, третьи – с откровенным презрением. И черт с ними, подумала Кэссиди. У нее нет другого выхода. Она сама не бросит этого человека.
Тьернан безмолвствовал, пока они не вышли на улицу. И тут он понесся по улице, словно вышел на финишную прямую. Кэссиди пришлось бежать трусцой, поспевая за ним. Однако просить притормозить она не стала, понимая, что Ричард сейчас избавляется от бесов. Кэссиди твердо решила не отставать от него ни на шаг.
Закончилась гонка в старом баре на Шестьдесят девятой улице.
Несмотря на дневное время, в пропитанном винными парами и дымом сигарет помещении царил полумрак. Тьернан, даже не удосужившись оглянуться, чтобы проверить, следует ли за ним Кэссиди, прямиком прошел в пустующую угловую кабинку. К изумлению Кэссиди, откуда ни возьмись перед ними вырос седовласый бармен со стаканом виски со льдом.
– Что будет пить ваша дама, Ричард?
Тьернан метнул на Кэссиди быстрый взгляд.
– То же, что и я, Эд. Но только не такое крепкое.
Дождавшись, пока бармен удалится, Кэссиди уставилась на Тьернана с нескрываемым изумлением.
– Вы же мне говорили, что ни разу не покидали пределов отцовской квартиры!
Тьернан пожал плечами.
– В кухне, как вам известно, есть запасной выход, – невозмутимо ответил он.
– Мне и в голову не приходило, что кто-то может им пользоваться, – сказала она.
– Напрасно, – ответил Тьернан, откидываясь на спинку дивана и глядя на Кэссиди. – Почему вы пошли со мной?
Поразительное умение задавать вопросы, которые всякий раз ставили ее в тупик!
– Вы же сами мне сказали, – только и нашлась Кэссиди.
– Обычно вы не обращаете внимания на мои слова, – сказал он. – Жалко, я раньше не знал, что вы такая уступчивая. Уж я придумал бы что-нибудь похлеще. Может, вы просто расстегнете эту пуговицу вместо того, чтобы сидеть и крутить ее?
Кэссиди, которая, сама того не замечая, теребила верхнюю пуговицу своего пиджачного костюма, отдернула руку словно ужаленная.
– Не хочу, – выдавила она.
– В баре тепло, вы неслись за мной как угорелая, а вдобавок и застегнуты наглухо, – констатировал Тьернан. – И я сейчас не прошу, а требую. Расстегните эту чертову пуговицу, или я сам ее расстегну!
Бармен поставил перед Кэссиди стакан виски, попрозрачнее, чем у Ричарда, и они остались вдвоем в почти безлюдном баре. Кэссиди подняла руку и расстегнула пуговицу.
– Пить я не хочу.
– Выпейте!
– Не хочу…
– Выпейте, черт побери!
Кэссиди поднесла к губам стакан, сделала крохотный глоток и поморщилась.
– Терпеть не могу ирландское виски.
– Откуда вы знаете, что оно ирландское?
– Я дочь своего отца, – сказала Кэссиди. И тут же добавила: – К сожалению. – Затем все-таки отхлебнула еще виски, чувствуя, как обжигающая жидкость неспешно катится вниз по горлу, спускается в пищевод и обволакивает желудок. Каким-то чудесным образом крепкий напиток снял напряжение и развеял панику, которая зарождалась у Кэссиди в груди.
– Да, это верно, – подтвердил Тьернан, пристально глядя на нее. – Занятное все-таки понятие отцовство. Вам не кажется? Взять, например, вашего отца, который использует свою дочь в собственных корыстных целях и, наплевав на ваше благополучие, приносит в жертву своему непомерно раздутому тщеславию. Или, скажем, генерал Эмберсон Скотт, вся жизнь которого, не считая его военной карьеры, была посвящена безудержному и слепому поклонению его маленькой принцессе. – В голосе Тьернана не слышалось иронии, но отчего-то Кэссиди пробрал страх. Она поспешно глотнула еще виски.
– Ну и, конечно, я, – тем же тоном продолжил Тьернан, задумчиво разглядывая свой стакан с золотистым напитком. – Если верить газетным писакам и Джерому Фабиани, я был настолько занят собственной карьерой и ухлестыванию за юбками, что, если не считать акта зачатия, ровным счетом никак своими детьми не занимался. Разумеется, вплоть до того вечера, когда решил покончить с ними и с их беременной матерью. Не знаю, правда, что думают эти люди по поводу того, куда я дел трупы. Согласно одной точке зрения, они похоронены на заброшенной ферме где-то в Пенсильвании. А в какой-то желтой газетенке предположили даже, что я их съел.
Одним глотком Кэссиди осушила бокал. Она никогда не увлекалась спиртным, а сегодня к тому же почти ничего не ела. Виски ударило в голову. Одуряюще, едва не оглушив.
– Вы… любили их? – спросила она заплетающимся языком, в глубине души сознавая, что не должна ничего говорить. Ей надо собраться с силами и бежать со всех ног куда глаза глядят…
Тьернан устремил на нее скорбный взгляд.
– Больше жизни, – просто ответил он. И Кэссиди впервые за все эти дни поняла: на этот раз он говорит правду.
Все-таки ему удалось ее напоить. Другой бы на его месте славно повеселился, наблюдая, как Кэссиди Роурки, дочь ирландского писателя, способного закладывать за ворот не хуже портового забулдыги, пьянеет на глазах. У него могло возникнуть чувство вины. Или, наоборот, удовлетворения или даже торжества. Могло бы. Однако почувствовал Тьернан совсем иное: горячую и тупую тяжесть внизу живота и в темном углу в груди, где когда-то билось его сердце.
Кэссиди едва не удалось пробудить его к жизни, и Тьернан одновременно негодовал и благодарил ее за это. Из-за Кэссиди плотный кокон молчания и смерти, которым он себя окутал, потихоньку начал разматываться, а он слишком нуждался в ней, чтобы противиться этому влиянию.
Да, он отчаянно нуждался в Кэссиди. Цеплялся за нее, как за спасительную соломинку. Но и подпускать ее к себе слишком близко не смел. Не имел права. Нужно было одному удалиться из комнаты заседаний, оставив эти подлые и самодовольные рожи взирать ему вслед, видя в нем жестокого и коварного убийцу, совершившего чудовищные и дикие преступления против человечности. Невинные, но осуждающие физиономии. Эх, глупцы!
Однако он не нашел в себе достаточно сил для такого поступка. А ведь считал себя железным, непробиваемым. И тем не менее так и не сумел уйти и оставить Кэссиди выслушивать всякие мерзости про него. Ему не хотелось оставлять ее ни с Шоном, ни с Марком, ни со своим тестем. Меньше всего на свете он хотел оставить ее наедине с отставным генералом Эмберсоном Скоттом.
Скотт мог обратить в свою веру любого. Кого угодно. Он мог уговорить набожного квакера вступить в ряды «зеленых беретов», убежденного демократа стать республиканцем, а злющего пса превратить в ленивого кота. Если у Кэссиди оставались хоть какие-то сомнения относительно его вины, генерал Скотт развеял бы их в два счета.
Нет, этого допустить нельзя. Кэссиди должна оставаться в состоянии подвешенности, неуверенности, сомнения и страха.
Конечно, он мог сказать ей правду. Всю правду.
Тьернан внимательно посмотрел на нее. Кэссиди сидела напротив, тщетно пытаясь собрать остатки достоинства, словно разорванную шаль. Как воспримет она правду, которую он до сих пор так и не осмелился поведать ни одной живой душе?
Должно быть, заорет благим матом и кинется наутек.
Нет, сперва он должен завладеть ею. Завладеть целиком, с потрохами. Она должна принадлежать ему телом и душой, и лишь тогда он приоткроет перед ней завесу правды. Он должен накрепко привязать Кэссиди к себе, чтобы она даже не помышляла не только о побеге, но и о каком-либо сопротивлении. Она должна безоглядно воспринять его таким, каков он есть, и делать то, что он ей прикажет.
Правда принадлежала ему и только ему. Шон, конечно, считал, что правду постепенно узнает и он, однако непомерная гордыня вкупе с неистребимым самолюбием ослепляли его. Да, книгу он, несомненно,
