копченой колбасы и еще какие-то мелочи.
— Знаете, я вчера так сильно отметил эту чертову командировку, что ваше предложение сейчас весьма кстати, — улыбаясь, произнес я, раскладывая закуску на пластиковую тарелочку.
— Вообще, Герман, я тем и люблю поезда, что в них можно вот так душевно посидеть, поговорить, выпить, наконец, спокойно. В этом есть что-то романтическое, — на выдохе произнес Константин Константинович и принялся разливать коньяк в рюмки. — Ну, давай выпьем за все хорошее, что есть на белом свете.
— Давайте, — ответил я, — принимая рюмку.
Выпили.
— Как коньячок? — причмокивая, осведомился Константин Константинович.
— Потрясающе! Очень хорош! Дорогой, наверное?
— Я его не покупал. Мне в Питере один приятель подарил. Герман, — неожиданно сказал он, — ты такой приятный парень, скажи, а кто твои родители?
— Мои? — переспросил я и немного задумался. — У меня мать одна. Отец в автокатастрофе погиб.
Константин Константинович цокнул губами.
— Извини, — сказал он. — А давно это случилось?
— О-о-о, очень давно. Я его и не помню вовсе. Мне года полтора было. Я только фотографии видел. Они вместе с мамой разбились. Мама выжила, а он в коме лежал восемь месяцев, а потом умер, так и не приходя в сознание.
— Печально, — протянул Константин Константинович и налил еще по рюмке.
Мы выпили.
— Ну а мама, — продолжал он, — она чем занимается?
Я вытащил из сумки кошелек, в котором у меня была фотография мамы 3 на 4, и протянул его Константину Константиновичу.
— О, какая красивая женщина! Чем же она занимается?
— Она философию читает в институте, — ответил я, забирая фотографию назад.
— Вот оно как? — удивился он и налил еще по рюмке. — Давай выпьем за твою маму.
Выпили по третьей. В теле появилось некоторая легкость, в душе немного посветлело. Тяжелые мысли о предстоящей командировке отодвинулись на второй план. Мир немного менялся от коньяка, а язык развязывался.
— А мама твоя замуж так и не вышла?
— Нет, — говорю, — не вышла. Она очень сильно любила отца и до сих пор, — прошло уже больше двадцати лет — она не может смириться с тем, что он погиб.
— Понимаю, — многозначительно сказал Константин Константинович. — У меня вот тоже сестра…
В тот момент, когда он произносил ее имя, в купе резко влетела проводница, принеся с собой комплект чистого постельного белья. В связи с этим я не расслышал имени сестры Константина Константиновича, получилось что-то вроде «…да Константиновна». Переспрашивать я не стал. «Подумает еще, что я его не слушаю», — представилось мне.
Увидев бутылку коньяка на столике, женщина с укором посмотрела на нас, после чего удалилась.
— Так вот, — продолжал он, когда проводница закрыла за собой дверь купе, — сестра моя потеряла маленького сына. Его загрызла собака. И что? Она вмиг переменилась. Из кроткой женщины она превратилась в распутную стерву, которая совращает молодых людей примерно твоего возраста, но не старше тридцати лет. Самой ей уже пятьдесят один год. Мне иногда кажется, что она помешалась. Вот, например, странность: она страсть как боится красного цвета. В красном костюмчике был одет ее сын в тот день, когда его загрызла эта чертова псина. Ты знаешь, по-моему, она совершенно спятила. Она иногда говорит и делает такое, что и рассказать страшно.
Волосы на моей голове начали шевелиться от его рассказа. Я представить раньше не мог, что о таком можно говорить тоном, каким говорил Константин Константинович. Создавалось впечатление, что ему просто-напросто наплевать на маленького племянника, которого загрызла собака, и на сестру, которая, может, и вправду спятила. Жутковатое чувство одолевало меня.
— Какая жуткая история, — промямлил я. — Как страшно все это! Бедная женщина! Немудрено, что ее нервы расстроились. От такого вообще не то, что нервы…
— А твоя мать, — прервал меня Константин Константинович, — она как пережила? Ты же говоришь, что она безумно любила твоего отца.
— Да, любила. С тех пор она немного странная. Дядя мой рассказывал, что до аварии она не была такой. Будто раньше она была совершенно другой человек. А после трагедии стала замкнута, склонна к меланхолии, порою желчна, часто неразговорчива. — Я начинал немного нервничать и расходится. Мой визави понял это и решил немного перевести тему нашего разговора.
— Так. Давай-ка с тобою лучше еще тяпнем по стопочке!
— Наливайте, — сказал я, — я не откажусь.
— Ну, вот и славно! Не расстраивайся ты так, — пытался успокоить меня Константин Константинович, — все наладится, поверь мне.
Выпив еще, я уже совсем захмелел. Мне вообще-то совсем немного надо, чтоб запьянеть, именно поэтому я всегда пью с осторожностью. Часто бывали случаи, когда я совершенно терял над собой контроль, расходился не на шутку, порою даже распускал руки, а на утро абсолютно ничего не мог вспомнить.
— Я очень быстро пьянею, — предупредил я.
— А я и вижу, — рассмеялся Константин Константинович, — ты уже совсем косой сидишь.
— Есть немного. Скрывать не буду.
Тут мне вспомнился один случай, который я тут же решил поведать своему попутчику. Сам не знаю, почему это случилось.
3
— Знаете, Константин Константинович, — начал я, — был один очень нехороший случай с моей матерью. Ничего, что я вас нагружаю своими проблемами?
— Вовсе нет. Говори, рассказывай.
— Так вот, случай был, — продолжал я. — Мать до аварии была набожной. То есть не как те ханжи, которых сейчас развелось на Руси, как грязи, а все по-настоящему. Понимаете? А после аварии все изменилось. Скорее всего, увидев смерть реальную, вот тут, — я стукнул указательным пальцем по столику, — вот тут, здесь и сейчас, она усомнилась в жизни вечной, в бессмертии души! Когда мне лет семь уже было, она мне говорила, что, мол, Боженьке так угодно, чтоб мы с тобой вдвоем остались. А папа наш на нас смотрит и радуется. Видит тебя и улыбается на то, какой сынок у него растет. Ну и все в таком духе. А я думал, что же это за Боженька, который захотел, чтоб мой отец умер. Позже я начал замечать, что она уже только Великий пост соблюдать стала, а остальные нет. Помню, — мне лет двенадцать тогда было — мы с матерью поехали к родственникам в деревню. Там километрах в пятнадцати от нашей деревни был храм. В него все богомольные старухи съезжались по праздникам со всего района. А поп, который там служил, был знакомый нашей семьи. Мать, как приехала — сразу к нему. Я с ней не ездил. Это мне только потом, не так давно, дядя рассказывал. Мать, значит, к нему приехала, службу отстояла, а затем с ним поговорить решила. А поп, знаете, такой, на машине, у него частная церковная лавка в районном центре. Короче говоря, поп — что надо, при делах. У него жена умерла как раз за полгода до нашего приезда, троих детей оставила. Сидят они, значит, беседуют. Мать ему рассказывает о том, что посты не соблюдает, в вере усомнилась и т. п. А он ее слушает, а сам на грудь посматривает… Она сама худая, а грудь полная. Мать все это замечает, но молчит и не подает вида. Поп ее выслушал, что-то там начал бубнить про искушения, про дьявола, про смирение, короче говоря, про то, о чем сам ни черта не знает. И во время своей импровизации на тему Бога положил ей тихонечко ручонку свою на ногу и поглаживает-поглаживает. Мать сидит, не шелохнется. Потом он уже выше ручонку свою тянуть начал… Мать как вскочит, как закричит: «Вы что?
