Совсем?» А он: «Я, — говорит, — вдовец, а вы вдова, и у вас мальчик, и у меня детишки… Может, сойдемся вместе?» Мама бегом от этого попа домой. Вечером к нам ее сестра двоюродная приходит, а мать ей и рассказывает историю. Та даже не удивилась, наоборот, еще и свою ей историю рассказала. Она сама при храме этом работала. И вот в одну из ночей она после того, как убралась там, прилегла на скамейку и заснула. Просыпается от смеха в храме. А ночь уже на дворе. Смотрит, а это поп из алтаря с проституткой выплывает в боковую дверь. Видимо, они так же и входили, а сестру матери не заметили. После рассказа она сообщила, что в этом храме больше не будет работать и прочее. И что вы думаете? Мать на следующий день в этот храм на службу пошла. Службу кое-как отстояла. Началась проповедь. Поп, значит, наш принялся просвещать бабок деревенских. Задвигал им там такое, а сам на мать посматривает. Ну, тут мать моя не выдержала и кинулась на него. Все лицо ему разодрала прямо на амвоне. Еле оттащили. С тех пор все! Все иконы, книги, все, что связано с религией, она выкинула из дому и стала атеисткой, причем ярой. Я ей как-то говорил о том, что один убогий поп — это еще ничего не значит, а она все равно, ни в какую. Так и закончилось все. Потом она стала философию читать в институте и в ней находила ответы, которых так жаждала ее душа. Раньше она логику, социологию преподавала, а теперь на философию переключилась. Такая вот история.
Константин Константинович очень внимательно слушал мой рассказ и ни разу не перебил меня. Он так пристально смотрел на меня, что порою я сам, не выдерживая, отводил взгляд от его серых глаз. Что-то было в них…
— А сам-то ты как считаешь: есть Бог или нет? — вдруг спросил он.
Я немного смешался.
— Я уверен, что нет. Какой же Бог всеблагой, если он на земле допускает такое. Взять хоть эти двух милиционеров. Да и не только их, а вообще! Что же это должен быть за ад, и какие там должны быть муки уготованы человеку, который стрелял в двухлетнего сына своего? А что со всеми остальными убийцами делать? Если рай и есть, то он пуст. Туда сейчас никто не попадет. Невозможно прожить так, чтобы заслужить там место по-теплее! — я начинал расходиться. — Как Бог мог допустить Гитлера? Ведь если все уже предопределено в глобальном, божественном масштабе, значит, Бог должен был знать, что этот моральный урод собирается сделать, когда прорвется к власти. Как он мог на это спокойно смотреть? Или по-другому. Бог есть природа! Пантеизм, как говорит моя мама. Что это? Я лично этого не понимаю. То есть природа — Бог, человек — часть природы, а, соответственно, и Бога, и эта часть начинает себя клонировать, то есть создавать эти части Бога, которые потом займут достойное место в природе! Так что ли? Чушь! Тьфу. А куда попадут буддисты? В ад? А почему? А потому, что они не христиане. А мусульмане? Вот это точно бред еще тот. У каждого свой ад и свой рай. Он в голове нашей находится, а не где-то там…
— Вот это ты правильно сейчас сказал, — заметил Константин Константинович. — Это ты в точку!
— Все это сказки, — продолжал я, как по вдохновению, — сказки! Люди страдают здесь и сейчас, а не где-то там потом. Ведь у каждого народа свои сказки. А может, это изначально была одна сказка, которую каждый народ переписал и понял по-своему. Понял и взял из нее только то, что ближе его менталитету и традициям. Скорее всего, так и было. Первую сказку написали какие-нибудь шумеры, а все остальные только переписывали и переводили, интерполируя в текст перевода отсебятину. Все это смешно и грустно одновременно. Грустно от того, что люди сами выдумали сказку и сами же в нее поверили, как дети. А кто-то еще и наживается на этих сказках. Почему в храмах идет торговля? Почему я не могу прийти со своей свечкой? Почему я плачу за молебен? Почему так? Отчего пьяный поп может кататься по городу и сбить маленькую девочку, а дело потом заминают? Как это так? Кто они такие, черт бы их побрал?! Они такое же дерьмо, как мы! Уж бабкам свечки дать не могут. Они ведь последнее им несут. А им все мало! Им и так везут обозами. Всякая шваль, которая ограбила сто человек, а теперь грехи замаливает, она и везет. А попы им грешки отпускают. Вот здорово придумано! Вот это бизнес. Как в одном фильме герой сказал: «Моя фирма вторая по величине, первая — католическая церковь». Много вопросов, но нет ответов. Почему мой отец, добрый человек, умер, а мразь всякая живет на свете. Знаете, что поп скажет на это? Он скажет: «Сын мой, не печалься, видно, Богу было угодно забрать твоего родителя». Зачем они нам рассказывают про рай, сами не зная, существует он или нет? Тьфу! Узколобые лицемеры и ханжи! — я расходился не на шутку.
— Слушай, Герман, давай выпьем. Расслабься, чего ты так завелся?
— Наливайте, — отрезал я.
Я выпил, и мне стало немного легче, но опьянение уже чувствовалось прилично.
— Знаешь, Герман, хороший ты парень, — жуя колбасу, сказал Константин Константинович, — но мне все же кажется, что ты слишком узко мыслишь в этом плане.
— Объясните мне! Выскажите мне свою точку зрения, если вы не согласны со мной. Вы сами-то верующий?
— В какой-то мере да, — спокойно ответил Константин Константинович.
— В какой такой мере? Я вас не понимаю, — возмутился я. Потом сам взял бутылку и наполнил рюмки. Константин Константинович косо взглянул на меня, но ничего не сказал.
— Ты хочешь знать мое мнение? Я тебе его скажу. Вера не в попах и свечках заключается. Не в том, кто как к ней относится. Вера заключается в самой вере. Все же остальное есть уже не вера. Понимаешь, о чем я? Всем лицемерным и сладострастным попам-стяжателям рано или поздно воздастся, и они, поверь мне, не имеют никакого отношения к вере. Им по их вере и воздастся. Они не являют собой основу веры. Они те же люди, не более того. Просто кто-то трудится журналистом, а кто-то попом…
— Они что, продавцы рая, продавцы жизни вечной? Это бред. Я с этим категорически не согласен, — прервал я монолог Константина Константиновича.
— Ты опять неправильно понял, — возразил он. — Что ты думаешь, если раньше продавали индульгенции, а убийца, купивший одну, снимет с себя грех убийства? Нет, конечно. Неужели ты считаешь, что если ты своими глазами не видел рая и ада, то их не существует? Ты мне сейчас напомнил Фому- Близнеца из писания. Ад, скажем, это не то место, которое описывает Данте. Это некий субъективный мир. У одного он может быть один, у другого совершенно другой. И не факт, что после смерти ты поймешь, что ты умер. Ты можешь просто появиться в другом месте, скажем, проснуться с определенным количеством воспоминаний, которые ты будешь воспринимать как прошлое, свое прошлое, в единственной жизни и совершенно не догадываться о том, что ты жил до этого кем-то другим.
— Как это? — удивленно спросил я.
— Очень просто. Можешь ли ты сейчас утверждать то, что ты не жил раньше? Ручаюсь, что не можешь. А чем является твои прожитые годы? Воспоминаниями, причем обрывчатыми. Всю нить прошлого ты не сможешь вспомнить никогда. И что, скажем, если я тебя отправлю в другую жизнь, назову тебя Дмитрием и наделю парой тысяч картинок твой мозг, которые ты будешь воспринимать как прошлое. И там, в другой жизни, ты точно также будешь мне утверждать, что ты живешь, как будешь утверждать, что живешь сейчас! И где тут рай, а где ад непонятно. Кажется, что ты вроде живешь, а потом бац, и беды, несчастья пошли чередой, и ты начинаешь говорить: «Я живу, как в аду», или, наоборот, когда все хорошо, ты говоришь: « Я живу, как в раю». И как тут можно разобраться, где ты на самом деле: в раю, аду или в реальной жизни? А чем ад, такой ад, который я тебе описал минуту назад, может отличаться от реальной жизни? Ответь.
— Да ничем, судя по вашим словам, — растерянно буркнул я.
— А где ты сейчас находишься? В раю или в аду или…
— Да не знаю ни черта! — вскрикнул я. — Я понял, к чему вы клоните.
— Вот и славно.
— Но я все равно не верю ни-че-му!
— Твое право. Только вот чему ничему ты не веришь? Вот вопрос.
— Абсолютно ничему!
— Хе, ну точно Фома-Близнец.
— Да отстаньте вы со своим близнецом, — возмутился я.
— Знай только одно: есть секунда времени, и если ты живешь в ней неправедно, то последующая станет адом, а если живешь праведно, то следующая станет раем. И граней здесь нет никаких. По крайней мере, ты их не замечаешь.
