— А как же быть со смертью? По вашей теории ее нет.
— Запомни, Герман, все стремится к гармонии. А гармония есть совершенство. Следовательно, все стремится к совершенству. Если я привел тебе пример с самыми маленькими временными единицами, это не значит, что я не смогу привести пример с самыми большими для человека временными отрезками, которые он, человек, называет жизнью. Что может быть больше жизни по времени для одного человека. Ни-че-го. Так вот если большую часть секунд своей жизни ты прожил в раю, то и следующая жизнь твоя будет во сто крат лучше, чем прежняя, только подозревать ты об этом не будешь. В ней будет меньше искушений, чем в прошлой жизни, следовательно, меньше неправедных поступков, которые ты гипотетически мог бы совершить.
— И что, так до бесконечности?
— Нет. До того момента, пока ты не станешь совершенен во вселенском, божественном масштабе. А как только станешь, то и восстановится гармония, и ты сольешься с тем, кто тебя породил.
— Ну, вы загнули, — почти одурев от разговора и коньяка, вымолвил я. — Вот вы говорите об искушениях. Так? А кто, по-вашему, меня искушает? Сатана, демоны и черти?
— Хватит язвить. Я объясню тебе это…
— Простите, что перебиваю вас. Вы мне только одно скажите, откуда вы это все взяли? Сами придумали, что ли? Вы просто так уверенно об этом говорите, — резонно заметил я.
— Отчасти я сам придумал это. Мне кажется, что теория стройна. А что касается искушений, о которых ты сейчас говорил, я готов объяснить тебе их сущность.
— Попробуйте.
Константин Константинович осклабился и продолжил:
— Вот смотри. Как человек, будучи один в мире, может себя искушать? Никак. А если их уже двое? Значит, первый уже может искушать второго. Так? А если шесть миллиардов человек? Представляешь, сколько искушений? И где, скажи мне, гарантия того, что тот, кто тебя искушает, есть человек, а не дьявол, не бес-искуситель. А? Чего глазами захлопал? Может, перед тобой сидит тот, кто через зло пытается восстановить эту самую гармонию. А в соседнем купе сидит тот, кто через добро пытается восстановить ту же самую гармонию. А гармония — это совершенство. Ведь поддавшись искушению в эту секунду, в следующую секунду ты уже живешь в аду. А в аду тебе плохо, и ты начинаешь каяться в содеянном грехе и, может, уже не сделаешь в последующую секунду того же.
— А если я все-таки не раскаюсь за всю жизнь и так и умру? Что тогда?
— Тогда ты появишься вновь, в новой жизни, так и не поднявшись на ступень выше, но сойдя на одну вниз, и жизнь твоя будет так невыносима и так полна искушений, что ее и жизнью-то назвать нельзя будет. Может, только тогда ты исправишься.
Представив себе эти повторения, мне стало невыносимо грустно и даже страшно. В моей голове не могла уложиться вся эта бесконечность лестницы, по которой ты то поднимаешься вверх, то спускаешься вниз… Я не мог себе этого реально представить и вообразить. Потом мне показалось все это невыносимой, несправедливой шуткой.
— А если все-таки нет! Что если я все же не раскаюсь?
— Тогда ты опустишься еще ниже, и поверь мне, настанет момент, когда ты не сможешь, просто- напросто не выдержишь и все рано раскаешься, тем самым вновь поднимая себя на ступень вверх. Вот такая моя теория!
— Складно все вы говорите, но, к сожалению, к реальности нашей ваша теория не имеет никакого отношения.
— Смотря, что считать реальностью, — сказал Константин Константинович и испытующе посмотрел на меня.
— Ну, взять хоть наш поезд. Это что по вашей теории?
— Это реальность, но ты должен знать, что нет четких граней. В эту секунду реальность, а в следующую нереальность.
— Все понятно, что ничего не понятно, — сострил я и разлил остатки коньяка в рюмки.
— Как знать, — сказал Константин Константинович и выпил коньяку.
— Константин Константинович, а можно последний вопрос, — закусив сыром, спросил я. Я был уже совсем пьян.
— Конечно.
— А на черта нам сливаться с тем, кто нас породил?
— Чтобы приблизить вечную гармонию всего во всем. Чтобы все негармоничные части гармоничного целого стали гармоничны в себе и между собой. Вот тогда настанет полная гармония целого!
— Ну, вы даете! — восхищенно воскликнул я. — А зачем это нужно?
— Это известно тому, кто тебя породил, — ответил Константин Константинович, и рот его расплылся в улыбке.
За дверью купе послышался голос проводницы: «Москва, Москва, Москва». Я взял сигареты и вышел из купе освежиться. У выхода из вагона стояла вторая проводница.
— Сколько стоим? — спросил я у нее.
— Десять минут, — небрежно ответила она и отвернулась.
4
На перроне было многолюдно. Все куда-то торопились, шумели, смеялись и плакали. Все эти шумы сливались в невообразимую какофонию, которую то и дело разбавлял густой и липкий гудок поезда. Я жадно закурил сигарету, пытаясь выбросить из головы все то, что мне только что было рассказано. «Какая чушь, какой бред», — восклицал я то и дело.
Над Москвой висела черная грозовая туча, и уже начинали падать на асфальт крупные капли, которые, смешиваясь с пылью, давали этот неповторимый запах дождя. Спиртное действовало на меня пагубно. Я, раз начав, уже не мог остановиться, пока не напивался. Чувство, так знакомое многим, посетило меня на перроне. Я решил быстро добежать до ближайшего киоска купить себе пива. И ведь был абсолютно убежден в том, что именно его сейчас и не хватает. Вечная ошибка человека, не умеющего держать себя в руках…
Через семь минут я влетел в вагон с тремя бутылками пива. Проводница, которой я отдавил ногу, материнским укоряющим взглядом посмотрела на мою пьяную походку и покачала головой. Я, не обращая на нее внимания, прошел к себе в купе.
Мой попутчик, как и в прошлый раз, читал «Известия», облокотившись на подушку.
— Вы все читаете? — спросил я, усаживаясь на сиденья, откупорив первую бутылку пива.
— Все читаю, — немного помолчав, ответил Константин Константинович. — Да, «Известия» старые, за первую неделю мая, а уже июнь.
— Вы что мне старые новости читали? — спросил я.
— Да. Я взял ее у друга, на дату не посмотрел. А какая разница? Новости приблизительно всегда одни и те же: убили, обокрали, зарезали, взорвали, продали. И больше ничего.
— Понятно. А я вот пива купил, — неуверенно сказал я, — вы не хотите?
— Нет-нет, спасибо, Герман, — осклабился Константин Константинович.
— А скоро эта ваша Тверь?
Он посмотрел на часы и сказал:
— В 23-45, а сейчас десять часов.
Разговор что-то не клеился. «Может, обиделся на что, — думал я. — Может, я немного палку перегнул или перебрал немного».
— Вы на меня не обижаетесь, Константин Константинович?
— Да ты что, Герман! С чего я буду на тебя обижаться. Не глупи.
— Это хорошо, — сказал я, и понял, что уже нализался прилично.
Допив первую бутылку, я принялся стелить себе постель. Эта процедура давалась мне чересчур трудно.
